Герметизм и особенно алхимия с большим энтузиазмом были восприняты последователями суфизма. Основоположники суфистской школы в Багдаде сочиняли трактаты по алхимии, и впоследствии их имена связывались с алхимическими традициями. Терминология алхимии использовалась для толкования учения суфиев: «Учитель… воздействует на основной металл души ученика и при помощи духовных методов суфизма превращает этот основной металл в золото»[50]. По словам основателя суфизма: «Именно мы своим взглядом превращаем дорожную пыль в золото»[51]. В суфизме «мир является обрабатывающим инструментом, который шлифует человечество»[52]. «Великий труд» алхимика для приверженцев суфизма означал то же самое, что и для Зосимы, то есть духовное превращение человека, а эликсир, или «философский камень», становился символом внутренней целостности и завершенности. Основоположники суфизма также позаимствовали герметическую концепцию соответствия, взаимосвязи макрокосма и микрокосма. Во многих текстах суфиев просматриваются явные параллели с работами герметиков.

Самый знаменитый и влиятельный из арабских алхимиков Джабир ибн Хайям (721 – 815 гг.) тоже был последователем суфизма. В своей работе он заложил основы всей последующей исламской алхимии. Джабир проповедовал идеи общей космологии, которые перекликались с александрийским герметизмом. Он проводил аналогию – впоследствии она приобретет огромное значение – между алхимиком и Создателем, где «человек описывался как микрокосм и одновременно как воплощение Бога, и поэтому человек был способен познать все и творить чудеса»[53].

Насколько нам известно, Джабир был первым, кто ввел в алхимию продукты животного и растительного происхождения, например кровь, мочу и костный мозг. Кроме того, он сыграл важную роль в распространении в исламском мире теории чисел Пифагора. В своих работах он демонстрировал необыкновенную эрудицию, в том числе знакомство с алхимией и философией такой далекой страны, как Китай. Именно в книгах Джабира появляется первый дошедший до нас текст «Изумрудной скрижали», хотя приписывают его более древним источникам. В то же время Джабир вместе со своими учениками издавал труды, касающиеся множества других предметов: математики, магии, астрологии и астрономии, медицины, зеркал, осадных орудий, механических автоматов. На протяжении многих лет он жил в Багдаде и служил придворным алхимиком халифа Гаруна аль-Рашида, известного нам по сказкам «Тысячи и одной ночи». Вне всякого сомнения, своей магией, таинственностью и очарованием эта книга в определенной степени обязана Джабиру и его кругу.

К десятому веку нашей эры Багдад превратился в центр науки и образования всего исламского мира с блестящим сообществом философов, проповедников, писателей и переводчиков. В городе даже существовала многочисленная – до 40 тысяч человек – иудейская община, члены которой занимались изучением текстов и дисциплин, впоследствии получивших название Каббала. Герметизм всегда поддерживал тесные связи с эзотерической иудаистской философией, и поэтому упоминание в герметических текстах о иудаистских алхимических учениях выглядит совершенно естественным. И действительно, теперь стало понятно, что герметизм подчеркивал – или даже устанавливал – многие точки соприкосновения религий, такие, как общий взгляд на пророков Ветхого Завета. К концу первого тысячелетия герметизм был готов к своему дебюту в христианской Европе. Однако, прежде чем это могло произойти, христианская Европе должна была обрести интеллектуальную утонченность и широту взглядов, необходимых для принятия этого учения.

Разумеется, на протяжении первого тысячелетия нашей эры философия герметизма не обладала исключительной монополией на развитие магии. Так, например, Индия и Китай имели собственные традиции магии и алхимии, которые распространялись в Тибет, Бирму, Корею и Японию. Во многих отношениях они задолго предвосхитили александрийский герметизм. Но тем не менее они не считали герметизм – или, по крайней мере, его основные положения – чуждым себе по духу. В качестве примера можно привести даосскую алхимию, которая оперировала не только с четырьмя традиционными элементами западной алхимии – землей, воздухом, огнем и водой. Для даосского алхимика дерево тоже являлось одним из основных элементов. Однако базовые принципы – соответствие высшего и низшего, внутреннего и внешнего, взаимосвязь всего сущего, способность вызывать изменения «нажатием на нужные кнопки» – алхимии Востока соответствовали принципам ее западного эквивалента. Через гимнософистов Александрии индийская философия, как ведическая, так и буддистская, внесла свой уникальный вклад в формирование герметизма.

В Западной Европе в период раннего Средневековья тоже существовали традиции магии, но они не имели почти ничего общего с герметизмом. У славянских и тевтонских народов издревле существовали колдуны и шаманы – племенные предсказатели и знахари. У кельтов эти фигуры были более сложными – друиды, роль и деятельность которых включала в себя функции бардов, или, как их называли в древней Ирландии, «оллавов». В отсутствие письменности шаман, друид, бард или оллав выполнял функции священника. Не имея никаких записей, он должен был опираться в основном на память, и поэтому тренировка памяти стала одним «из секретов его ремесла». Способность к запоминанию у этих людей порой была просто удивительной.

В конечном итоге «искусство запоминания» народов Средиземноморья и кельтов соединилось с герметизмом, превратившись в неотъемлемую часть западной эзотерической традиции.

В отсутствие письменности друид, бард или оллав был, по существу, живой книгой, а во многих случаях и настоящей живой библиотекой. Его память хранила историю, легенды, обычаи, законы – все то, что относилось к наследию и самоидентификации народа или племени. В этом смысле он был величественной и влиятельной фигурой, не менее почитаемой, чем христианские священнослужители. В соответствии с традициями, которые, к сожалению, не сохранились в наши дни, бард в Древней Ирландии имел право появиться на поле брани и одним-единственным словом установить перемирие между враждующими сторонами. Любой, кто посмел ослушаться этого приказа, предавался анафеме.

Наложение проклятия представляло собой магическое действие – примитивное с точки зрения герметизма, но тем не менее магическое. Нередко оно производило сильное впечатление даже на тех, кто не был знаком с лежащими в его основе традициями. Римский историк Тацит описывает столкновение солдат империи с кельтскими воинами: «Враг выстроился на берегу плотной вооруженной массой людей. Среди них были одетые в черное женщины с растрепанными волосами, похожие на фурий; эти женщины размахивали факелами. Тут же можно было видеть друидов, которые простирали руки к небу и выкрикивали ужасные проклятия»[54]. Эффект получился обескураживающий: «Их фантастический спектакль поверг римских солдат в ступор. Они застыли неподвижно, становясь удобной мишенью для врага»[55].