На занятиях профессора Понтекорво было не до скуки. С годами он научился сокращать до минимума академизм в преподавании и добиваться внимания студентов очаровательными анекдотами о матерях-ипохондричках или трогательной историей о больном ребенке, который, обладая упрямым и воинственным характером, давал прикурить всем, включая лечащего врача.

В тот день, на занятии, профессор Понтекорво мастерски скрывал беспокойство. На самом деле, когда он направлялся в университет, ему позвонила секретарь из клиники и сообщила довольно неприятную новость: несколько минут назад в его кабинет вторглась финансовая полиция с ордером. Его ответ секретарю был почти невежливым: «Не сейчас, Даниэла. Я иду на лекцию».

«Но, профессор…»

«Я же сказал, я иду на лекцию. Созвонимся позже». Вообразите себе его состояние, когда Лео переступил порог аудитории. Представьте, как он себя чувствовал, пока доставал из своего кожаного дипломата блокнот. Представьте его ощущения, пока он наливал себе в стакан немного воды, чтобы протянуть время до начала лекции, и делал несколько нервных глотков. Однако когда Лео начал говорить, к его собственному удивлению, его голос даже не дрогнул. Все шло как по маслу. Никто и не догадывался о его нервном состоянии. Никто не мог даже вообразить себе, что четверть часа назад нашему обаятельному преподавателю сообщили о том, что за него хорошенько взялись судебные инстанции.

Выходные на море с Рахилью и сыновьями (первые за сезон) придали лицу Лео здоровый загар, который, кроме прочего, прекрасно сочетался со светлым хлопковым пиджаком, голубой рубашкой с воротничком на пуговицах, галстуком в полоску regimental и кожаными ботинками Alden, приобретенными в бутике на Мэдисон-авеню. Одним словом, профессор Понтекорво предстал во всей красе. Он увлеченно объяснял, как резкий и неожиданный подъем уровня щелочной фосфатазы в крови ребенка восьми-девяти лет дает основания для диагноза рахита или какой-либо иной недостаточности костной ткани, пока не заметил одного студента с африканскими косичками и в очках в яркой оправе, который приставал к своей соседке. Они сидели на третьем ряду и смеялись. В какой-то момент Лео пришло на ум, что они смеются над ним. В какой-то момент он даже подумал не обращать на них внимания. Но что поделать: его терпение лопнуло.

«Может быть, вы поделитесь с нами своими секретами или выйдете из аудитории?»

«Извините, профессор, это я виноват… Это я попросил у нее одну вещь…»

«Это было жизненно необходимо?»

«Э-э, я попросил ручку и листок».

«А-а, то есть вы хотите сказать, что пришли на лекцию без ручки и бумаги».

«Дело в том, что…»

«То есть для вас это веселая прогулка. Вы приняли это место за парк развлечений? А мне кажется, что это университетская аудитория. И здесь, если кто-то еще не догадался, проходит лекция».

Лео мог бы остановиться прямо сейчас. Этого было достаточно для реванша. Но что-то подвигло его продолжать и войти в столь нетипичную для него роль профессора-зануды.

«Вы не думаете, что университетская аудитория именно то самое место, где ручка и бумага более чем уместны? Или нет? Возможно, я ошибаюсь. Возможно, ваше восприятие данного места отличается от моего радикальным образом. И возможно, вы правы. Что скажут остальные по этому поводу? Ваш коллега прав? По всей видимости, мы находимся на лужайке, где так здорово устроить пикник и посмеяться?»

Профессор Понтекорво впервые предстал перед студентами таким педантом. Конечно, все знали, что некоторые вещи были принципиальны для него. Но его упреки всегда носили скорее легкий шутливый характер. Как в тот раз, когда он застукал одну студентку, которая жевала на лекции свой полдник: «Теперь вы насытились? Чувствуете себя лучше? Подкрепились? Желаете что-то еще? Кофе? Ликер? Сигару? Вздремнуть?» Тогда посмеялись все, включая преподавателя. Потому что ворчание профессора Понтекорво никогда не переходило определенных границ, когда его упреки можно было бы счесть унизительными или угрожающими.

На этот раз, казалось, он очень смутил этого парня. Его слова были резки, а в голосе явно звучала враждебность. Как будто ужасная прическа студента и аляповатая оправа его очков лично задевали профессора Понтекорво.

«Итак, вы мне ответите, как можно приходить на лекцию без ручки и бумаги?»

И потом Лео сказал это. Он не сдержался. Он все-таки позволил себе замечание, которое не должен был позволять. Но, в конце концов, почему ты всегда должен выворачиваться наизнанку и идти против себя? Он помолчал несколько секунд и решительным голосом спросил: «Вам не стыдно?»

«А вам, профессор, не стыдно зарабатывать миллиарды и не платить налоги?»

Из-за этой фразы Лео не спал три ночи подряд. У него не хватило духу рассказать Рахили, чем закончился тот эпизод. Да, он не сказал ей ничего, но неотступно продолжал думать об этом. Тот мелкий лохматый гаденыш уложил его на ковер перед всей аудиторией. Он сделал то (в той самой аудитории, которая была зачарованным королевством Лео, где он иронично властвовал двадцать лет), что очень скоро публично сделали прочие: он поспешно осудил и приговорил его. Поэтому все последующие дни Лео провел, придумывая ответы, которые он мог бы дать провокатору, но не дал. В отличие от того, что обычно происходит, когда мы мысленно возвращаемся к упущенной возможности произнести блестящую реплику, адекватную нанесенному нам оскорблению, достойно ответить на провокацию, Лео, напротив, убедил себя, что его поведение было наилучшим в данной ситуации. Он промолчал. Он сделал вид, что не услышал и не был уязвлен. Он сделал вид, что его преподавательский авторитет не был навсегда унижен. Он вернулся к лекции, к тому месту, на котором остановился. Анализ крови и все прочее…

Что еще он мог сделать?

Но вернемся к Рахили и страху. Рахиль смотрела на мужа и невольно сравнивала его с отцом: Чезаре Спиццикино никогда бы не повел себя так. Мой отец схватил бы быка за рога. Он бы разозлился, мой отец. От его крика задрожали бы стены в кабинете адвоката. Мой отец прекратил бы думать обо всем остальном и разработал бы стратегию, чтобы вытащить себя из бездны. Но Лео совсем не походил на покойного Чезаре Спиццикино. Ирония заключалась именно в том, что Рахиль вышла за него замуж из-за этой самой непохожести. Она была убеждена, несмотря на большую любовь к отцу, что самая утомительная штука на свете — это быть Чезаре Спиццикино, и почти такая же утомительная — быть его родственником. Это означало жить в вечном предчувствии несчастья. Так жил ее отец: он всегда ждал (а может быть, был способен тем самым накликать) молнию, которая должна была уничтожить его. Он видел во всем предсказание беды. Во всем мире были рассеяны предзнаменования бедствий. Его скупость тоже объяснялась тем, что он жил в ожидании Великого Кризиса, по его собственному определению, который должен был изменить знакомый нам мир. Чезаре Спиццикино говорил об этом, как некоторые экологи, предсказывающие апокалипсис и гибель планеты.

Возможно, только сейчас Рахиль осознала — обнаружив слабость Лео перед первыми серьезными угрозами своему беззаботному существованию, — что тот страх, сквозь который прошел ее отец в своей полной опасностей жизни, не испытывая никаких иллюзий, позволил ему гордо и мужественно преодолевать все тяготы, уготованные ему судьбой.