Однажды Николай Иванович предложил сестре: «Забирай патефон с пластинками. Я куплю другой». Но Полина Ивановна решительно отказалась от подарка: «Зять, паразит, в первую же неделю пропьёт.

Лучше я, Коленька, у тебя наслушаюсь на целый год вперёд!»

– Где ж теперь патефон? – спросила я тихо.

– Забрала Полина Ивановна. Зять погиб в сорок втором… Не на фронте. Несчастный случай на производстве.

– Хорошо, что забрала. Давайте ей как-то помогать!

– Она отказалась. Прямо ни в какую! Внуки подросли, пошли на завод, пропивать деньги теперь некому. Сказала: справлюсь, ребята, не держите в голове… Что ж, Таськ, хороша история?

– Хороша, Лидочка. Вот тебе и ясновидение, вот тебе и логика! – сказала я, уводя разговор подальше от воспоминаний. – Казалось, всё разложили по полочкам, всё поняли, так прекрасно догадались, что к чему. А тут – на тебе: новая информация полностью меняет картину.

– Не скажи! Отчасти мы верно угадали: песни-то он всё-таки слушал с удовольствием.

– Однако покупал и собирал пластинки не для себя. А мы с тобой Полину Ивановну вообще не считали – ни с патефона, ни с пластинок.

Мы уже выбрались на центральную аллею. Впереди маячили ворота, слева стояла высокая действующая церковь, из которой выходили женщины в платочках.

– Её трудно считать: она довольно прозрачная. Но ты права: не хватило внимательности в наблюдении и осторожности в выводах. Самоуверенность – плохой советчик.

– Не только. Каждый раз кажется, что раскрыла тайну – и готово. Но там под одной завесой – другая, под другой – третья… Понимаешь меня?

– Понимаю. Никогда не знаешь, докопалась ли уже до самой что ни на есть распоследней правды!

– Никогда не знаешь…

– Пойдём свечки ставить?

Я пожала плечами. Вспомнилась торжественная тишина готических церквей Берлина, тёплое мерцание толстых свечей в светлой пустоте устремлённого вверх, ничем почти не украшенного пространства, потусторонний голос органа.

– Хуже не будет. Нам можно: мы не комсомолки. Идём!

В те же, отпускные ещё, дни мне дали квартиру в Малом Власьевском переулке. Свою собственную, отдельную квартиру! В ней были и потолки побелены, и стены покрашены, всё чистенькое, свежее. Батареи не сильно, но тёплые. На кухне колонка. Из мебели – остов почти новой металлической кровати с отличными, совсем не растянутыми пружинами.

Переехала я с тем маленьким вещмешком, который остался мне на память от австрийского контрабандиста. В мешке – любимые ботинки и коробочка с украшениями – всё моё немецкое приданое. Одета я была в то, что девчонки принесли в палату.

Подруги с восторгом принялись помогать мне обустраиваться: натащили постельных и кухонных принадлежностей, раздобыли тюль и плотную ткань для затемнения, ещё не отменённого; откуда-то, как по волшебству, появились несколько разномастных стульев и табуреток, а также потёртый, но крепкий стол.

Девчонки по очереди нацепили мои ботинки, не подходившие ни одной, ни другой по размеру, шумно завидуя их красоте и удобству. По очереди подержали в руках серьги из белого золота с маленькими сапфирами.

– Те самые?

– Да.

– Ты хорошо передавала. Я представила очень похожие.

– А я даже зарисовала. Вот бы показать тебе! Но рисунок подшит с секретной документацией.

В общем, мы постарались отвлечься от того, о чём в тот момент действительно хотелось думать и говорить.

Так вышло, что ни Катю, ни Симу я не могла пригласить на новоселье: не получила права раскрывать свой адрес никому, кроме своих бывших связных.

У Лиды ситуация сложилась ещё жёстче. Лида не имела права сказать даже нам с Женькой, чем занимается и где живёт. Она часто приходила в Лабораторию – что-то обсудить, поработать вместе с нашими специалистами, но большую часть времени проходила учёбу где-то на стороне. Мы с Женькой великолепно понимали, что это значит, и нам троим не требовалось проговаривать друг дружке то, о чём Лида должна была молчать… Тем не менее Лиде, несмотря на все строгости, в которых она нынче жила, специально выделяли время на общение со мной: чтобы я детально познакомила её со своим опытом нелегально-нейроэнергетической работы… Жалко, что я не так много успела ей передать…

Наименее засекреченной из нас троих оказалась Женька. Она теперь учительствовала в нашей нейро-энергетической Школе, которая пока оставалась в Куйбышеве, и рассказывала о своих учениках взахлёб – всё, что можно было рассказать, не нарушив государственной тайны. Её командировали в Москву по подсказке Лиды и ходатайству лично Кирилла Сергеевича, чтобы встретила меня и помогла адаптироваться на первых поpax. Но Школа поставила условие: пусть в Москве подберёт материал для дальнейших занятий с учениками. Женя ежедневно ходила в секретную библиотеку, и сама Маргарита Андреевна лично руководила освоением ею спецлитературы.

Первая ночь в пустой новой квартире не принесла ни единого сновидения, хотя Женька, прощаясь вечером, заставила меня произнести нехитрое заклинание: «На новом месте приснись жених невесте!» За окном светило солнце. Никуда не нужно спешить: у меня ещё отпуск. Целый день впереди, и я предоставлена самой себе. Было тепло и сухо, дул не сильный, но очень свежий ветер – все приметы ранней дружной весны, разве что деревья ещё не проснулись: стояли голые, а под ними – остатки снега и ароматная прелая листва.

Не напрасно мы с Лидой потратили уйму времени в спецотделе ГУМа: одежды у меня теперь вполне хватало на все случаи жизни. Надев пальто, беретку и натянув привычные теперь перчатки, я отправилась заново знакомиться с городом.

Москву полностью освободили от маскировки, многие жители посмывали бумажные полоски с окон. Впервые я видела московское небо свободным от дирижаблей заграждения. Впервые – Большой театр и Манеж – в их истинном величественном обличье. Жаль, звёзды ещё не расчехлили. Да купола кремлёвских соборов и колоколен оставались чёрными. При взгляде на них сжималось сердце, ведь они напоминали о беде, которая не ушла ещё далеко, о войне, которая катится на Запад, но по-прежнему огромна, полновесна, и по-прежнему шлёт похоронки, и стоит не менее тяжёлых трудов.

Перед многими, кто в тот период возвращался из эвакуации, особенно из жарких и солнечных краёв, Москва представала обшарпанным, запущенным, мрачным городом. А мне, только что вернувшейся из Берлина, было не привыкать к разрушениям и неухоженности города, который в недавнем прошлом подвергался жестоким налётам, не привыкать к затемнению. Как в далёком теперь сорок первом, город показался мне похожим на усталого, израненного солдата, но теперь – наконец вернувшегося домой с войны.

В Москве я дышала полной грудью – давно забытое ощущение! Для прогулки я выбирала самые широкие улицы, самые просторные площади. Старалась пройтись там, где не успела побывать прежде… Хочется сказать: в детстве…