— Маму? Какую маму? — поставил он на меня осоловелые свинячьи глазки.

— Мою маму, Риту Садкову!

— Рита?! Твоя мама?!

Он весь передернулся, кровь отхлынула от его щек. Мне даже показалось, что он мгновенно протрезвел. Помотав головой, Стеклов произнес со странной, никак не подходящей к его роже, интонацией в голосе:

— Боже, что это была за женщина!

— Ты хоть знаешь, что убил ее, тварь? — У меня упала планка. Гнев застил глаза клубами черного дыма. — Ты хоть знаешь, за что умрешь?

В тот момент, как и в кабинете Ижевского, я искренне верила, что убью его! Просто очень хотела этого. Но сначала он должен все понять и осознать. Какой смысл убивать алкаша без всякой аннотации?

У меня в руках уже был нож, тот, которым нарезали колбасу.

— Тебе конец, гадина! Одно можешь сделать: говори, что ты сказал моей маме такого, из-за чего она покончила с собой!

Я схватила Стеклова за грудки. Он был таким слабым, дряблым и безвольным, что приходилось снова повторять самой себе перечень его грехов. Чтобы быть в тонусе в решительный момент, я приподняла его над ободранным сиденьем стула и хорошенько встряхнула. Потом, вложив всю накопленную злость, влупила коленом в промежность и швырнула скрючившегося мужика на пол. Он упал с грохотом и стоном, я стояла над ним, мечтая, чтобы он матюкнулся и дал повод врезать по ребрам с ноги. Но Стеклов только сипел и перекатывался с боку на бок, сбивая пламя моей ненависти. А мой тренер всегда говорил, что главное — это напор!

— Говори, тварь, говори, и поскорее, чтобы я не успела тебя убить до того, как все узнаю!

— Я видел ее, видел! — бормотал Стеклов. — Господи, как больно! Варя, я не знал, что она твоя мама! Варя, я бы ничего ей не сказал тогда, я был сильно пьян. Но все помню! Все!

Он немного успокоился, а я села напротив, держа нож наготове.

— Пойми, Варя, я не лгу! Я влюбился в нее много лет тому назад, когда мы вместе только начинали. Знаешь, какая она была красивая?

— Кто? — это проснулась Люся.

— Мэрилин Монро! — ответила я.

— А-а-а… — протянула она, снова засыпая.

— Продолжай, — велела я Стеклову.

— Варя, она была прекрасной и талантливой! А я? Я был ей неинтересен. Она не замечала меня! Вокруг такие парни, такие молодцы! Я же килька натуральная, не больше! Потом я продвинулся и по партийной линии пошел. Она меня все игнорировала, смеялась. Я сказал: будешь со мной, дам рекомендацию в Союз художников! Она — нет! Я завалил ее. Она сама подставилась! Намалевала эту свою бабу на паласе, ну кто такое пропустит? Это же не доярка и не механизатор, которых я рисовал. Я испортил ей жизнь. Потом, когда она срезалась, стала сидеть в этом дурацком музее за гроши, я раскаялся! Я приехал к ней, просил, умолял, на коленях ползал! Она — ни в какую! И еще раз я приехал, и еще, и еще! Но все было бесполезно. Я перестал ездить. Запрещал себе, маялся. Потом немного успокоился.

— А перед смертью видел?

— Да. Видел. Но я ничего ей не говорил плохого. Наоборот, мы встретились, она шла от своего доктора, цветущая, прекрасная, как никогда, и у меня снова вся любовь воскресла! Все чувства, все! Она же сказала, что счастлива впервые за много лет, что живет полной жизнью и мечтает о будущем. Я как-то даже обрадовался за нее, вроде мне это ни к чему, но она была такая прекрасная!

Я не верила своим глазам. Стеклов преобразился, он стал таким, каким он был, наверное, много лет назад: милым, в сущности, парнем, только испорченным временем и своими амбициями. Даже лицо его, казалось бы, разгладилось, стало моложе, лучше. Верить ему или не верить?

— Смотри, Варя, я же портрет ее написал после той встречи! Пришел домой и стал работать. Два года не работал в полную силу. А тут стал к мольберту и без единого наброска сделал портрет! Смотри, смотри, где же он? Ага!

Он рылся среди полотен, составленных у стены, переставлял их, говорил что-то самому себе. Наконец у него в руках появился небольшой оправленный холст. Стеклов полюбовался на него пару секунд, и лицо у него стало такое, будто он смотрит на «Джоконду». Потом развернул картину лицом ко мне.

Это была мама. Мама такая, какой я ее помню, и такая, какой не знала никогда. Действительно, после моего отъезда она пережила потрясающее время.

— Ты помнишь ее такой? Она именно так выглядела, когда вы расстались?

— Да! — он улыбался нежной улыбкой несостоявшегося любовника. — Да! И это потрясло меня. Ладно. — Стеклов поставил холст на пол. Подумал, глянул в сторону храпящей Люси и развернул его лицом к стене. — Давай выпьем!

Мне уже было всего предостаточно. Гнев отхлынул, осталось опустошение. Это был тупик. Я встала и молча вышла вон.

Даже не помню, как добиралась до дому, как стояла под душем, скуля, будто потерявшийся щенок. Как упала в мокром халате на кровать в белом тупичке спальни. Мечтала только поскорее уснуть, желательно на ближайшие двадцать лет.

Проснувшись, поняла, что в квартире не одна. Звуки доносились из комнаты для гостей, единственного помещения в квартире, снабженного нормальной дверью. Конечно, расстояния в белом лабиринте приличные, и нашу с Тимуром спальню от остальных помещений отделяет некоторое количество коридорчиков, но я все же услышала не типичные, посторонние звуки.

Папа! И у него гости. И среди гостей женщина. Нехорошо крысячить, но я, по дороге на кухню, откровенно грела уши. Женщина была у него точно, а вот кто, кроме нее, — непонятно. Или нет никого? Точно, они вдвоем. У папы любовница?

Мне стало немного нехорошо от своего любопытства: интимная жизнь родителей для меня — табу! Я и так многовато разведала о маме, папина личная жизнь мне в перегрузку будет. Попав на кухню, я теперь стеснялась возвращаться в спальню мимо папиной комнаты. Вдруг услышу что-нибудь совсем уж интимное или, еще того хуже, столкнусь с ним или его пассией. Между тем кухня вызывала у меня неприятные ассоциации. Два из трех случаев покушения на мою персону произошли именно здесь. И именно вечером. Как сейчас! И похожие шорохи в квартире!

Вообще-то у меня было странное отношение к тем трем событиям. Смысл происходящего как бы не доходил до моего сознания. Я говорила психиатру и милиционеру о случившемся, но сама не задумывалась над этим по-настоящему. Понятно, это глупо! Пора бы уже испугаться, но мне в глубине души казалось, что это не серьезно. Зачем меня убивать? Я — ноль, что бы папа ни говорил по этому поводу. Пустое место! Я мешаю только Тимуру, но он мог бы убить меня давно, если такое вообще можно предположить.

И я не верю, что Багров попытался бы отравить меня газом или таблетками. То же и с поджогом. Не верю — и все! Он мог бы убить меня в припадке злобы: задушить, пырнуть ножом, пусть даже скинуть с шестого этажа, но только после разборок, скандала, упреков, придя в бешенство, озверев от моих рассказов об очередном грязном трахе с кем-нибудь, кого он увидит завтра же.