— Это твой новый знакомый, журналист, научил тебя таблеточки принимать?

— Да это так, несерьезно! — он махнул свободной рукой. — Я и без них могу.

— Тимур, давай без них!

— Хорошо, только уж и ты прекрати с мужиками под каждым кустом трахаться!

Я высвободилась из его рук и вскочила, намереваясь высказать мужу что-нибудь резкое и злое, но потом подумала: сказать-то мне нечего. Мой прежний образ жизни измучил меня саму. Если я кому что и доказала, так это только себе: я не шлюха!

— Варя, — Тимур снова усадил меня рядом с собой. — У меня появился шанс пробиться, но это не только мой шанс, но и твой тоже. Я хотел сказать: наш с тобой. Мы уедем в другой город, все изменится вокруг нас, ты поправишься, мы будем вместе, у нас будут дети. Это реально, достижимо! В Гродине мы с тобой оба погибнем. Мне уже не хватает воздуха здесь! А у тебя третья попытка самоубийства. Давай уедем! Завтра!

Он говорил так убежденно, с такой верой в эту свою перспективу, что я тоже увлеклась идеей уехать. Все бросить, начать новую жизнь! Тимур будет писать свои чудесные картины, а я создам для него рай на земле, и мы будем счастливы! Вот только…

— Я не могу, — сказала я суховато. — Надо разобраться, кто хочет меня убить!

— Варя! — возмутился Тимур, — Кто хочет тебя убить?! Прекрати молоть чушь! Ну, хорошо, допустим, кто-то желает тебе зла! Но ведь, скорее всего, это чья-то жена, узнавшая о шашнях своего мужа с тобой. Вот и все! Мы уедем, она останется, все на этом и закончится!

— Тут все как-то запутано. Что-то другое в голове у моего убийцы! Если бы я узнала о твоих шашнях с другой бабой, я бы, пожалуй, убила тебя, а не ее.

Тимур захихикал: мол, кто бы говорил!

— Нет, послушай, я сама только что дошла до этого! Мне и следователь говорил о женах моих… партнеров. Ревнивые бабы импульсивны, они устраивают скандалы, делают гадости, орут везде, какая я тварь! Что, у меня не было такого? Да сто раз! Если бы меня собрались убить из ревности, мне бы точно объяснили конкретно, из-за чего сыр-бор!

— В твоих словах есть смысл! — согласился супруг. — Скорее всего, ты права. Но это только еще раз подтверждает диагноз Кострова. Если ревнивые жены на тебя не покушаются — значит, ты сама пытаешься…

— Подожди, я сейчас не о том! Тот, кто хотел меня убить, пытался инсценировать несчастный случай, сохранить свое инкогнито! Даже сбрасывая меня с балкона и надеясь, что я уже никогда ничего не скажу, убийца скрывал свое лицо. Он ни в коем случае не хотел, чтобы я его узнала. Подстраховывался. Может, я его знаю?

— Может, и знаешь.

Тимур не верил мне. Да и как тут поверить? Профессор, член-корреспондент, академик и т. д., убедительно доказывает одно, а я твержу другое! Да Костров бы и меня убедил, если бы не одно обстоятельство: я точно знаю, что меня пытались убить!

После этого разговора что-то между нами, Тимуром и мной, изменилось. Мы еще не сделали настоящего шага друг к другу, но уже стало ясно: мы можем быть близки снова. Теперь он часто говорил о будущем, о переезде, о новой жизни и о возможности счастья для нас двоих. Я верила ему и не сомневалась, что, как только мы сядем в самолет, следующий курсом «Гродин — Москва», жизнь переменится.

Но сейчас и сам Тимур не мог уехать. Он хотел дождаться осени, когда экспозиция в «Арт-салоне» переменится и он заберет свои работы. Вообще же выставка весьма продвинула художника Багрова. О нем заговорили. После нескольких платных рекламных материалов в местных газетах появились и благоприятные отклики гродинских неподкупных искусствоведов. Все они в один голос твердили о вполне зрелом, для такого молодого художника, таланте. Хвалили большинство работ, отмечали, насколько различаются его ранние полотна, говорящие о большом потенциале будущего мастера, и его работы, начиная с «Малахита». «Лабиринты» покорили практически всех критиков.

Я очень обрадовалась, увидев все эти рецензии, но Ижевский остудил мой пыл. Он сказал, что прекрасные отзывы — это только треп, причем треп, раздражающий гродинских корифеев. После всех этих панегириков ревнивые старшие собратья по цеху начнут кусать Багрова за все места, до которых дотянутся! Он слишком хорош, они попытаются сжить его со свету и сделают все, буквально все, чтобы не пустить Тимура в круг избранных. А если ты не в «семье», то рассчитывать, увы, не на что.

«Ну и пусть! — решила я. — Мы уедем отсюда, а вы тут все — грызитесь между собой!»

Тем временем удалось отремонтировать студию. Тимур сам вызвался заниматься ремонтом, дома почти не бывал. Как только ремонт был закончен, Багров с головой ушел в работу. И снова мы почти не виделись. Но я знала, что таинственный московский покровитель снова приехал в Гродин и часто бывает в мастерской Тимура.

О голой бабе, намалеванной Багровым и спасенной мною из пламени, я так ничего и не узнала. Тупик.

Папа наконец уехал, я осталась одна. Конечно, папе я ничего не рассказала о своих делах. Ни о том, что узнала в связи с маминой смертью, ни о том, что на меня покушались уже трижды. По поводу мамы мне не хотелось говорить с ним, исходя из очень смутных предположений о болезненности для него таких воспоминаний. К тому же мне казалось, что он полностью поглощен своими новыми отношениями с таинственной незнакомкой, чье присутствие в нашей квартире я обнаружила некоторое время назад. Это было одновременно очень понятно и очень неприятно мне. Поэтому я промолчала. Мне даже показалось, что он задержался вовсе не из-за моего состояния, а из-за своих отношений с этой гродинской мадонной. Почему-то я представляла себе этакую разведеночку из местных, что осели в городе после учебы в химическом техникуме, пошли работать на Гродинский химический завод, вышли замуж, родили детей и развелись с благоверными. Таких у нас пруд пруди: грудастые, крепкие, любительницы турецкого трикотажа и адепты химической завивки.

Пусть папа потешится на старости лет.

Еще говорить откровенно мешал стыд. Вдруг Тимур прав, и всему виной мое собственное поведение? Папа не поймет доморощенную Сонечку Мармеладову.

Тимуру я рассказала про смерть мамы. Между прочим, мой муж был знаком с моей мамой еще до нашей с ним встречи. Она преподавала в художественном училище в то время, когда Тимур учился там.

— Да, помню Маргариту Зиновьевну Садкову. Она была ничего, нормальная…

Такое определение на языке гродинских студентов означало: «хороший человек и преподаватель». Мы сидели в летнем кафе в старой части города на пыльных красных пластиковых стульях, любуясь пирамидальными тополями в лучах заходящего майского солнца.

— Она в училище недолго проработала. Ее просто подвинули коллеги. Такие, как Стеклов. Он тоже у меня пару предметов вел. Ты думаешь, — продолжал он, — что-то не так в ее смерти?

— В общем, да! И не пойму, кто же из них троих врет. Думаю, не Ижевский. И еще мне кажется: не Стеклов!