Барни опустил девушку на землю и посмотрел на дамбу. Ему самому хотелось завопить, но сдержался. Тут-то и разница между мужчиной и женщиной: женщины кричат, а у мужчин кричит тело. Мелкая дрожь, мышечные волокна извиваются на костях, как змеи.

Зрелище непостижимое. Все водохранилище пришло в движение. Не только Суорва, но и вся система озер, удерживаемая этой чертовой дамбой. Каждую секунду вода выискивает новые щели в бетонном каркасе. Суорваяуре, Вуокаяуре, Алемусъяуре, Аккаяуре… миллионы миллионов тонн воды. Какие там щели – уже никакие не щели. Ревущий водопад, прорвавший нелепое сооружение, четверть часа назад называвшееся дамбой. Все многонедельные, непрерывные осенние дожди по незаметной дождинке, по капельке слились и превратились в машину для убийства. Как Шварценеггер в фильме: только что была безвредная ртутная лужица, и вот пожалуйста – Терминатор.

В ста метрах от него ревел взбесившийся водный континент.

Барни с надеждой посмотрел выше по течению, туда, где озеро постепенно таяло в обступивших горах, – но нет. Зря надеялся. Уровень воды нисколько не упал. Сколько же это может продолжаться? День? Неделю? Кто знает… Ясно одно: наводнение будет шириться, пока уровень воды не сравняется с уровнем в Ботническом заливе.

Девушка-гидролог вскочила, высвободила руку из-под дождевой накидки и начала махать. Каждое движение наверняка причиняло боль, но это ее не остановило. Барни проследил за ее взглядом и только тут заметил, что дамба смыта не полностью. Осталась одна небольшая бетонная секция, метров двадцать-тридцать. Она торчала в заливе, как единственный зуб у древнего старика. Последний часовой гигантского сооружения, но и этому огрызку жить осталось недолго.

Девушка продолжала махать. Тогда увидел и он. По стене уцелевшей секции карабкалась женщина. Добралась до более или менее пологого места и замахала в ответ.

Подружка. Подумать только – тоже уцелела.

Ловиса еле успела ухватиться за конек, как в ту же секунду на дом обрушился гигантский вал вздыбившейся воды. Удар был настолько силен, что дом сорвало с фундамента и повернуло на четверть оборота. Вот-вот развалится. Словно сработал колоссальный экскаватор.

Ребенок… что будет с ребенком? Она судорожно сжала дымовую трубу. Снизу донесся тяжелый металлический хруст – очевидно, свалился камин. Конечно… что же еще? Свалился камин, потянул за собой дымоход. Труба вырвалась из рук и с грохотом провалилась в дом – Ловиса каким-то чудом зацепилась за край оставшейся на ее месте зияющей рваной дыры. Торчащие лохмотья кровельного железа распороли руку, но боли Ловиса не чувствовала. Вообще ничего не чувствовала, кроме разрывающего душу, близкого к безумию ужаса.

Дом оказался в самой середине потока. Река… то, что она видела, нельзя было назвать рекой. Ничего похожего. Серо-коричневая блевотина – мелькнула мысль. Весь мир заполнился блевотиной.

Сильный толчок – вода принесла поваленную березу, довольно толстую, ее ветви чуть не смели Ловису с крыши под звон крошащихся стекол. Дом накренился еще сильнее; теперь, если отпустить руки, точно не удержаться – соскользнешь. Снова натужный, предсмертный скрип, и дом вместе с березой повернуло, как игральный кубик, – и наконец-то чертово дерево унесло потоком, но дом начал качаться, как старая, разваливающаяся телега. То и дело слышались глухие удары стволов, камней на дне… но он держался! Домик, на вид такой хрупкий, держался в бою с неравными силами. Хрупкий?

Йельмар. Как его звали? Йельмар. Йельмар Нильссон.

Или Юханссон? Нет, Нильссон. Точно Нильссон.

Детское воспоминание – скрюченный нелюдимый старик на велосипеде, вечный холостяк. Хмурая физиономия, зеленая ветровка, клетчатая кепка с большой, обтянутой тканью пуговицей на макушке. Этот домик был его последним подвигом – он начал его строить, когда ушел на пенсию после долгих лет работы в транспортном управлении. Никаких чертежей, все в голове – и удивлявшее всех понимание дерева, унаследованное от отца, деда и прадеда. Никаких нейлеров[12], никаких циркулярных пил – обычная ножовка и тяжелый молоток. Дети как завороженные смотрели на его работу, как он соединяет доски в хитрый замок. Кто-то спросил.

– Ласточкин хвост, – улыбнувшись, сказал Йельмар Нильссон, внимательно оглядел толстую доску и недовольно отложил в сторону: – Эта не пойдет. Свилеватая.

Балки с десятикратным запасом прочности, устрашающие шестидюймовые гвозди, излишне массивные доски, но кто об этом думает, если все из собственного леса. На пилораме что сороковку, что двадцатку, что вагонку на двенадцать для внутренней обшивки пилить, все равно. Никаких новомодных штучек вроде ДСП или гипсолита. Вагонка, правда, обходится подороже.

И так балка за балкой, доска за доской, тесно, прочно – ничто не должно повредить его дому, мечте всей жизни. И сотни гвоздей – как в вышивке крестом. Там, где другие забивают один, он забивал четыре.

Здесь, в своей крепости, он и прожил свои последние годы, упрямец Йельмар. Недолго, всего несколько лет, – а потом умер. Не было у него ни семьи, ни друзей, дом достался какому-то племяннику или племяннице с юга. Племянник или племянница тут же продали его какой-то супружеской паре – Ловиса никогда их не видела, ни мужа, ни жену. Дом Йельмара. Никто иначе не называл.

И как теперь оказался кстати этот его пунктик: главное – попрочней!

Упрямство Йельмара спасло ей жизнь. Упрямство и мастерство давно умершего старика в смешной кепке с пуговкой.

Лена Сунд побросала все свои принадлежности и пустилась бежать. Не оглядывалась. Не видела, как обрушившийся вал смыл дам-художниц. Они так и сидели со своими мольбертами и планшетами у самой воды. Услышали рев и глазам своим не поверили: какой мотив! Невиданное зрелище! К тому же зрелище настолько непривычное, настолько чуждое пониманию правил мироустройства, что глаз отказывался его толковать. Наверняка безобидное природное явление, оптический обман. Вроде северного сияния. Только не сияние, а наоборот – надвигающаяся лавина мрака. Пейзаж внезапно покачнулся и пришел в движение… ого, это что-то новое. Они так и не осознали смертельную опасность. А если и осознали, то в самые последние секунды, и не все. Только две женщины вскочили и бросились бежать, но было уже поздно. А остальные так и сидели, парализованные священным восторгом, – ни один норрботтенский художник никогда такого не видел!

И ведь это всего лишь вода! Куда девалась шелковистая мягкость, ласковая прохлада… Даже брызги, принесенные ветром за секунду до катастрофы, были остры, словно пущенные из лука стрелы. Вал обрушился, как каменная стена, как товарный поезд, – каждая колесная пара наносит новый смертельный удар. Несколько секунд в бетономешалке, переломы, вывихи, но вряд ли они почувствовали боль: когда водная лавина унесла их тела, все уже были мертвы.

Среагировать успели только двое. Лена Сунд заметила опасность, когда уже поднялась немного по откосу, а Лабан стоял у самого берега, чуть не в воде, но мгновенно осознал, что происходит, и помчался вверх. Он выбрал другой путь – побежал наискосок. Поднимаясь по откосу, при этом как бы убегал от накатывавшегося вала. Хоть немного, но все же выигрывал время, подсознательно понимая, что до гибели рукой подать. Ноги работали, точно поршни в двигателе, легкие жгло. Лабан не оглядывался, но слышал, как за спиной нарастает рев взбесившегося органа, победный рев вырвавшейся на свободу и погнавшейся за ним стихии. Он невероятным усилием воли заставлял себя бежать, крича от усиливающейся с каждым шагом парализующей боли в бедрах. Мышцы разъедала рекой льющаяся из каких-то желез молочная кислота. Лабан уже почти ничего не видел, кроме стробоскопа мелькающих деревьев.