В тот вечер нашей встречи, когда он приглашает меня войти, я остаюсь на ужин. Мы обходим стороной все важные вопросы, пока он ложкой накладывает красное тушеное мясо в две ослепительно-белые, треснутые и со сколами миски.

– Пахнет вкусно, – говорю, когда он ставит жаркое передо мной. Не знаю, почему так говорю: это наглая ложь. Я вообще не могу почувствовать запах. Может, просто привычка или нервы.

– Так с тобой все было хорошо? – спрашивает он угрюмо, и я борюсь с желанием рассмеяться. Я посылал ему несколько писем в тюрьму, пока не понял, что на них не отвечают. Конечно же, он помнит, что я провел большую часть своего детства в инвалидном кресле.

Я не рассказываю ему об одиночестве, о том, как плохо все закончилось у нас с Джульет или как планировал покончить с собой позже, сегодня вечером. Я скольжу по краю линии, отвечая прохладным «Я все еще здесь».

Потом опускаю ложку и с ужасом смотрю, как она падает и забрызгивает красным скатерть. Финеас вскакивает, а я сижу и мучаюсь, пока он несколько минут трет пятно, словно на скатерти кровь.

– Прости, – говорю сухо, а он лишь машет рукой. Но я замечаю, какой чистый этот дом. Пустой и стерильный, как будто он моет его каждый день с отбеливателем.

– За что ты попал в тюрьму? – спрашиваю вдруг, когда он возвращается на место.

Он делает паузу.

– Кража, – говорит он. И частично это правда.

– Когда ты вышел?

– Двадцать пять лет назад.

– И так и не вернулся. – Я имел в виду «Ко мне ты так и не вернулся».

Он ворчит и выскребывет прилипшие остатки жаркого с внутренней части миски.

– А что насчет… – он замолкает. Знаю, о ком спрашивает, но не хочу рассказывать эту длинную, ужасную историю. Не сейчас. Поэтому пожимаю плечами и качаю головой, и он больше ее не упоминает.

Остальная часть ужина наполнена пристальными взглядами и болезненным молчанием. Это, думаю, кульминация, книжный конец моей жизни. Но когда он отводит меня к двери, то дает мне номер телефона, написанный на кусочке бумаги.

– Мне нужна помощь с разной работой, – быстро говорит он. – Может, у тебя получится еще прийти.

Позже, на платформе, когда поезд несется ко мне, я смотрю вниз, на пропасть путей подо мной, и качаюсь с пятки на носок. Я не написал последней записки: некому ее оставить. Но нащупываю в кармане клочок бумаги.

Мои пальцы сжимаются вокруг отцовской записки. Когда поезд уже почти рядом со мной, благополучно отступаю назад, в ясную, беззвездную ночь.

Утром, когда мы с Майлзом впервые идем в школу, миссис Клиффтон ждет у лестницы с перекинутым через руку пальто и кожаным мешочком. Уильям уже ушел на занятия.

– Уверена, вам не терпится, – говорит она. Она применяет варианты Зеркала к ручному зеркальцу, чтобы я могла посмотреть на себя. Потом, прежде чем я действительно заканчиваю поправлять форму и приглаживать волосы, она торопит меня и Майлза идти к машине.

– Не хочу опоздать, – говорит она.

Дорога в школу знакома до последней развилки, на которой мы поворачиваем направо вместо левого поворота в город. Миссис Клиффтон что-то говорит на переднем сиденье, но я смутно осознаю ее слова. Засовываю руку в карман и нащупываю ленту Кэсс как напоминание о том, что я здесь ненадолго.

Когда поднимаю глаза, мы приближаемся к двухэтажному зданию из потускневшего кирпича. Я разглядываю каскад широких бетонных ступеней старшей школы, яблоки и серебряные мечи, изображенные на флагах над аркой входа, и наконец самих учеников, толпящихся группками около каменной стены, которая отделяет территорию школы от сада. Здание начальной школы Майлза едва видно за ним.

– Я отведу Майлза в его новый класс, – говорит миссис Клиффтон. – Кабинет директора на первом этаже, справа. Он ждет тебя. – Она протягивает руку к заднему сиденью и легонько сжимает мое колено. Ее рука теплая, как и мои лицо, уши и шея.

– Не забудь, что Уильям всегда рядом, если тебе что-то понадобится, – говорит миссис Клиффтон, когда я вылезаю из машины.

– Пока, Майлз, – говорю, – увидимся после школы.

– Будет здорово, – говорит Майлз, вздергивая с вызовом подбородок. Я поднимаю руку, чтобы помахать на прощание. Когда он машет в ответ, замечаю маленькое сердечко на внутренней части его локтя.

Потом закрываю дверь, и машина уезжает, а я остаюсь одна.

Шепотки начинаются, как только пересекаю школьный двор. Я хочу стряхнуть их, но они липнут ко мне как нити паутины, пока поднимаюсь вверх по ступенькам и прохожу под изогнутыми арками входа. Я стараюсь смотреть прямо перед собой, но решаюсь глядеть на землю чуть впереди себя. Такое чувство, будто наблюдаю за собой в микроскоп, изо всех сил пытаясь идти и двигаться как нормальный человек. Если говорить о том, чтобы влиться, моя форма не очень-то помогает.

Нахожу кабинет директора там, где указала миссис Клиффтон, – «ДИРЕКТОР КЛИРИ» написано на медной табличке на двери – и стучу.

– Входите, – раздается низкий голос.

Директор Клири сидит за массивным дубовым столом, сцепив пальцы перед собой. Он, похоже, вздрагивает, увидев меня, но быстро берет себя в руки. У него высокий лоб, редеющие каштановые волосы и уши, которые, как мне кажется, расположены слишком низко. Его портреты висят на трех стенах кабинета: на одном он получает диплом, на другом задумчиво смотрит из окна, а на третьем подписывает какой-то документ замысловатой ручкой.

– Мисс Куинн, – он показывает на стул перед столом, – присаживайтесь.

Я сажусь, сгибаю руку так, чтобы могла видеть крошечное сердечко на внутренней части локтя.

– Мы очень редко приветствуем нового ученика в нашей школе, – начинает директор Клири. – Я так понимаю, вы знаете… о наших необычных обстоятельствах в Стерлинге? – Он наклоняется вперед.

– Да, знаю.

– Из-за этих особых условий у нас есть несколько правил, которым вы должны неукоснительно следовать, – говорит он, поднимаясь. Складки на его брюках резкие и четкие. – Эти положения будут особенно строгими, пока вы не достигнете Совершеннолетия, – он дает мне толстый буклет «Руководство по полному соблюдению правил использования вариантов в старшей школе Стерлинга».

– И ваше расписание. – Он передает через стол бумажку. Биология, геометрия, шитье, потом обед. Дневные занятия английским, в разные дни физкультура и навыки жизни в семье, история. Замечаю еще один портрет, поменьше, занимающий главное место на столе директора. Более молодая версия мистера Клири застыла во времени, расчесывая маленького розоватого пуделька.

Я фыркаю, потом пытаюсь скрыть это за кашлем и почти давлюсь.