стало неловко. Никогда Акимовна не говорила с ней так неприветливо. Она уже не рада была, что пришла сюда.

— Я так, на минутку,—замялась она.

— И хорошо, и хорошо,—выпроваживая Олю, приговаривала Акимовна, а когда они вышли во двор, она заговорила мягче:

— Ты, деточка, не обижайся, ты же моя касаточка. Только запомни: пока не позову, сама ко мне не ходи. И никого ты у ме-

ня не видела. Понимаешь? Ни одной души. Вот кота Илюшку видела и больше ни-ко-го! Так и знай.

И совсём тихо:

— Отец ушел?

Оля кивнула головой. На глазах у нее показались слезы.

— О чем?—встревожилась Акимовна.

— Так, ни о чем... Сама не знаю... Что-то мне страшно, бабушка. Вон Федька, и тот кинжал на себя нацепил. Скажите правду, что будет? Неужели убивать начнут?

— Вот уж выдумала,—Акимовна покачала головой.—Иди домой и не болтай глупости.

— Бабушка...

— Ну?

— А кто1 это у вас? Родственник?

— Иди, иди домой...

Оля перелезла через плетень, оглянулась по сторонам и побежала. Когда вернулась домой, уже наступили сумерки. Лампу сна зажигать не стала, села у окна и задумалась.

В окно были видны двор, плетень, за плетнем—идущие по улице люди, но вскоре небо заволокли тучи и быстро стало темнеть. Она отошла от окна и, не раздеваясь, прилегла на кровать. Решила: «Не буду спать». Но не прошло и десяти минут, как она забылась в глубоком сне.

XI

Время приближалось к полуночи. Недалеко от безымянного переулка, где жила бабка Акимовна, у плетня, под низко нависшими ветвями орешника, стояли два человека. В темноте их почти не было видно. Не было' видно и их оседланных коней.

Среди туч, огромных и темных, с трудом пробиралась луна. Когда исчезла не только луна, но и ее мутный отблеск на извилистых краях туч, один из стоявших тихо сказал:

— Пора.

Пастух Степа,—это он стоял рядом,—сейчас же бесшумно перебежал дорогу и утонул в глухом переулочке. Тем же путем, каким еще только ^чера проходила здесь Оля, он пробрался к хате бабки Акимовны и осторожно постучал в окно.

Бабка выглянула, узнала Степу. Через минуту из хатьг вышел человек с забинтованной рукой. Ни слова не говоря, Степа повернулся и пошел, а человек—за ним. Через заросший садик, через колючки, через плетень выбрались они в переулок и вскоре стояли около ожидавшего их молодого казака Василя.

— Добрый вечер, товарищ Быков,—тихо сказал Василь.

— Здорово, дружище,—еще тише ответил тот.—Всё в порядке?

— Всё.

Быкову подвели коня. Несмотря на забинтованную руку, он

без особого труда сел в седло. На другого коня легко и ловко вскочил Василь. Пастух Степа проводил всадников глазами.

Окраинными улицами те быстро выбрались за станицу и темной молчаливой степью быстро поскакали к хутору. Впереди ехал Василь, он один знал дорогу. Его спутник был нездешний.

При въезде в хутор они сдержали коней и пустили их шагом. Старались ехать тихо, боялись встревожить собак. Никем не замеченные, осторожно подъехали к заваленному камнями колодезю и спешились. Василь привел своего спутника в темный полу-развалившийся сарай. В глубине сарая смутно виднелись люди. Слышались их приглушенные голоса.

Не различая в темноте лиц, а больше угадывая людей по голосу, Быхов поздоровался со всеми и сел на стоявший у его ног обрубок дерева. Но мало-помалу он освоился с темнотой и стал без особого труда различать товарищей. Справа от себя он увидел Андрея Федоровича Гнездюкова—олиного отца. Напротив сидел, поджав по-турецки ноги, отец Даши—Яков Алексеевич Безродный. Вот еще двое—те таинственные «охотники», которых когда-то встретила в балке Нюра, вот фенин отец — казак Ры-бальченко, наконец—Василь.

Сквозь провалившуюся крышу виднелось небо. Оно попреж-нему было темно и мрачно. Когда луна на секунду выглядывала из-за туч, в сарае сразу становилось светло, и тогда были ясно видны и шапки, и плечи сидевших, и голубоватые от лунного света костяные гозыри на груди у фениного отца, и такой же голубоватый бинт на руке товарища Быкова, и прислоненная к стене винтовка, и сваленный в углу полусгнивший камыш, и черная бородка Андрея Федоровича Гнездюкова.

Говорили тихо, курили осторожно, чтобы ничем не выдать себя. Быхов рассказал о том, что делается в городе:

— Белые ощетинились, думают удержаться. Как бы не так! Зверствуют. Ох, и зверствуют! На окраинах и за вокзалом, на Дубинке, поголовные обыски. Мстят, а сами усиленно охраняют мосты, чтобы было куда удирать. Формируют новые офицерские батальоны. Мальчишек из реального училища и безусых гимназистов записывают в добровольцы. Тюрьмы набиты. По' ночам в ресторанах музыка, пьянство, кутежи. Комиссар Временного правительства Бардиж распинается, строит из себя избранника народа, а сам заперся во дворце и с утра до ночи совещается со всякой контрой. Со стороны Армавира и Тихорецкой движутся наши. С юга идут темрючане, растут красные партизанские отряды. Надо и здесь, на местах, готовиться. Войсковой атаман Филимонов разослал своих людей по станицам, мутит казачество, подымает против большевиков. Фронтовики-казаки не поддерживают его, а местные богатеи запугивают народ. Недавно в одну станицу приехал сам Филимонов. Собрали митинг. Кулачье да урядники в грудь себя били, Христа в свидетели призывали, что Кубань сроду не будет большевистской. Иногородней

бедноте и неимущим казакам говорить не давали, рот зажимали, запугивали, а кто не побоялся, кто выступил против генералов да атаманов, с теми потом из-за угла расправлялись. И у вас здесь атаман да Иван Макарович не спят, свое дело' делают. Надо и вам самим не дремать.

Больше часа сидели, горячо беседовали, договаривались, кому и что делать. Наконец решили расходиться.

— Так и скажи товарищам в городе,—фенин отец крепко сжал руку Быхову:—не подведем. Всё будет сделано.

Решили: «охотники» вернутся в свой отряд, сообщат, что и как; один отец и Яков Алексеевич побывают в других станицах и установят связь с местными большевиками; фенин отец останется в хуторе, будет следить за хуторской «контрой», а Быхов вернется в город. Правда, поезда туда теперь почти не ходят, а если и ходят, то с офицерскими эшелонами, но что поделаешь, как-нибудь пробираться надо.

— Вот только с рукой беда,—сказал Быхов.—Настало такое время, что и двух рук человеку мало, а тут чортовы юнкера пулей прошили.

— А когда ж это они тебя?—спросил фенин отец.

— В городе. Долго рассказывать... Поставили нас пятерых под кручей, над Кубанью, н,у и... Я успел броситься вниз. Уже и не помню как. Уже и реку переплыл, и на тот берег вылезал, до-стала-таки меня