Седьмой час уже был, я на работу опаздывал, но пошел крюком мимо лазарета. Подхожу и вдруг чувствую: сейчас ее увижу. Такая уверенность, что стою и жду. Минуты две прошло, открывается дверь парадного, и она выходит в сестринском костюме. Весь белый, видно только лицо и кисти рук, как монашеский, на груди красный крест вышит. Заметила меня, улыбнулась, пожелала доброго утра и свернула в ворота больницы. Я досмотрел, как она по двору прошла, поднялась по ступенькам и еще мелькнула белым за стеклами двери.

А за день надумал я одну вещь. Мы тогда строили тот громадный дом в мавританском стиле на углу Корабельного проспекта и Южной улицы. Все его знают. Одна из столичных достопримечательностей. Он идет тремя порядками в глубь участка. Первый корпус уже закончили. Лепнина такая пышная, что нельзя было леса сооружать, с раздвижных лестниц красили. Двое хозяев, отставной генерал и архитектор, хотели размахнуться, но, кажется, сами не ожидали, что до того грандиозно получится. Выставили дом на все конкурсы – по фасадам, по благоустройству, по новому облику столицы. Если бы они выиграли, заработали бы хорошие налоговые послабления. Стройка-то дорогущая. Теперь затевали торжественное открытие. Праздник с речами, с музыкой и угощением.

Объясниться, думаю, храбрости не хватит, а пригласить на открытие – хватит. Дом этот, кстати, по двум конкурсам золотые медали получил, а за фасад – только бронзовую. Пересластили пышности.

Я сначала думал: до вечера не доживу. Но день так ровно катился, ярко. Еще странное такое чувство, как будто стал лучше видеть и слышать. Как будто чистой водой вымыли какие-то душевные окна.

Дом под самое небо, высоченный. Мы как раз на пятом этаже во втором порядке работали. Стою на подмостках, далеко видно. Вон купол парламента, вон колоннада собора, вон башня водонапорная, тоже мы строили, и крыши, крыши – красные, черные, зеленые. И море сияющее. Товарищ меня толкает: «Ты чего сегодня такой?» Какой, спрашиваю? «Не такой!»

Закончили поздно. Иду мимо ее дома. Хочу угадать окно. Слышу, на рояле играют. Медленное что-то, строгое. Вот, подумал, ее окно, во втором этаже, это она играет. Стою, слушаю. Долго стоял. Вдруг ее голос. Окликает меня. Оглянулся, она подходит. Серьезно так смотрит. И немножко растерянно. Я, говорю, думал, это вы играете. Она все так же смотрит: нет, говорит, это папа. Я в двух словах рассказал, что да как, и пригласил ее на праздник вместе с отцом. «Прошу вас, говорю, быть моими гостями». И она согласилась. Она согласилась!

Потом спрашивал, конечно, почему да почему согласилась? Она отвечала, что пригласил уж очень хорошо, что боялась обидеть, что интересно было посмотреть на дом-диковину. А я все приставал. Однажды она смеется и говорит: «Понравился ты мне с первого взгляда». Это было не так, я знаю, но приставать перестал.

Тетка за ужином затеяла меня наставлять: «Теперь, говорит, все должно быть деликатно и благородно». Смешно стало и даже досадно. А раньше, говорю, не должно было? Только рукой махнула. «Ты послушай!» Слушаю, и жалко ее ужасно. Она ведь рассказывала, какое намечтала себе деликатное и благородное обращение. А я и не знал.

Про эти мечты, оказывается, не знал. Жалко ее прямо до слез, слушать невозможно. Перебил на полуслове: «Завтра же начинай шить белое платье, к воскресенью успеешь». Отказывается, руками машет: «Зачем мне белое платье?» – «Не спорь, говорю, а шей, чтоб к празднику было готово». С теткой иногда тяжело было столковаться. Уперлась: «Не нужно мне туда, я помешаю». Стоит на своем. Но вижу: ей приятно, что настаиваю. Утром зашел в магазин напротив того дома, купил ей материи на платье и белую шаль. И отправил с посыльным. Посыльный, конечно, вытаращился на меня и на адрес, но понес как миленький на окраину.

Утром опять иду мимо лазарета. Догадался, что у нее в половине седьмого дежурство начинается. На этот раз спрятался. Она меня не заметила. На третий день утром она не проходила. Так и не видел. Оказалось, очень тяжело.

В самый день праздника, я рассчитывал и ей сразу сказал, что мы с теткой встретим их и отправимся все вместе. Но вдруг велят быть на стройке раным-ранешенько.

Расстроился ужасно. Это с первого слова я такой ненадежный. Да и как заявить: пожалуйте, дескать, сами, а я занят буду. Странно, что наплевать на приказ, как и следовало, мне и в голову не пришло. Чересчур послушный был и ответственный.

Делать нечего, поплелся в лазарет, попросил вызвать ее. Шел с тяжелым сердцем, но как сообразил, что сейчас ее увижу, чуть не подпрыгнул от радости. Выслушала, улыбнулась: не беспокойтесь, мол, приедем, встречайте.

Ждал-ждал шести часов, изождался. Что там такого срочного было, зачем вызывали, и близко не помню. Ничего не было. Чтобы жизнь медом не казалась. А может, последнюю красоту наводили. На доме флаги, гирлянды. Высокую тройную арку всю цветами оплели, во дворе фонтан плещет, столы накрывают. Тетка пришла в новом платье, кинулась было помогать, а я наперерез: прогуливайся, говорю, отдыхай, ты гостья.

Ее заметил сначала так, что кровь в виски ударила, а потом глазами. Идет под руку с отцом. Прекрасная, как белый парус в голубом тумане. На ней блузка с матросским воротником, шелковая синяя юбка, простая батистовая шляпа. Доктора я тогда в первый раз увидел. Небольшого роста, голова белая, брови черные, лицо острое, немного ястребиное. А глаза – ее глаза.

Вокруг толпа. Духовой оркестр играет. У входа хозяева. Наш архитектор как зыркнул на нее, губу прикусил и вдруг разбежался: «Доктор, доктор, счастлив видеть! Прошу на почетные места! Мадам!» – и по-французски рассыпается, руку целует. Я растерялся и еще подумал: почему «мадам», он что, принимает ее за жену доктора? Они что-то ему отвечают и ко мне идут. Хозяин оглядывается и длинно на меня смотрит.

Так я нажил – ну, можно сказать, соперника. И узнал в тот день неожиданное. Я считал ее совсем юной, а оказалось, мы ровесники. Оказалось, она вдова. Ее молодого мужа, художника, арестовали во время последнего приступа террора. Семью тогда тоже забирали, но их с отцом успели предупредить, они скрывались. Угольщик прятал в своем сарае. Потом начались баррикады, где они и встретились с нашим архитектором. Ее и доктора я очень легко представлял себе на баррикадах, а его – ну никак. Но он там с ними был. Это как раз той осенью, когда мы с теткой из крепости выбирались. Такой гладкий осанистый красавец. На лбу написано, что любитель вкусной жизни. А вот однако ж.

Надо отдать ему справедливость: он был не только модный и богатый, но и талантливый. Этот дом его сильно прославил. Но предлагал, как потом оказалось, ту самую бархатную ложу. В переносном, конечно, смысле. Да я-то что мог?

Провел их по дому, показал, рассказал, как в небе летел. Доктор тетку под руку ведет, я с ней иду. Разговор повернул к тому, что семь лет назад было, как диктатура кончилась. Потом, гораздо позже, она рассказала, что ее мужа убили в тюрьме, как и многих тогда. Еще надеялись, что он жив, но когда начали вскрывать могилы, убитых же просто в ямах закапывали, они его нашли. Вот как оно было.

Торжество удалось на славу. Потом во всех газетах писали: подъем строительного дела, всесословный праздник, веяние прогресса. Речи, шампанское, музыка…И стал я бывать у них. Тут еще странно вышло. Соседка забежала, разговорилась с теткой, а я слышал. И сказала о докторе ужасную вещь: «Доктор больно добрый, такие долго не живут, такие богу нужны». Есть такое поверье-не-поверье, что очень светлые люди умирают рано и страшно. Испугался за нее. Отгонял от себя эти мысли: да ну, глупости! Не отгонялись. А время такое, что грубые, жуткие страхи отступили. Никто не боялся, что с голоду помрет или заберут на рассвете. Хорошее время. Вернулись страхи вечные, неотменимые. Вот у меня такие, что за нее страшно было. Что с нею что-то случится. Что я сам ее обижу нечаянно. Признаться, я ведь был неотесанный.