Общественное мнение уверено, что мне мучительно встречаться с капитаном, но я стойко терплю душевную боль, взаимодействуя с ним по делам следствия. Нас никогда не оставляют наедине.

А я… Я ни разу не говорил с Мартой и только однажды видел ее. Ради меня действует сердцеспасительный заговор. Сочувствующие земляки присматривают за мной и незаметно отводят от нее, чтобы мое раненое сердце не надрывалась… Но заботливые заговорщики не однажды не уследили.

......

Наверное, на границе зрения мы видим гораздо больше, чем привыкли думать. В зале уже было сумрачно, а площадь перед гостиницей словно тонула в зеленовато-золотистом закатном свете. В раздумье двинулся к окну. Остановился за распахнутой створкой. Они стояли совсем близко, шагах в шести. Марта, капитан и Лев Орф. Все трое смотрели вниз. Конечно, на львицу в руках Льва. Солнечный бог заслонял Марту, но без высоких каблуков он пониже ее ростом, да и глядел я сверху, поэтому над его золотой головой видел ее наклоненный лоб, длинные поющие брови, опущенные веки и черные маки ресниц. Мелькнуло странное впечатление гипсовой посмертной маски. Ресницы дрогнули и поднялись. Зачем я хотел, чтобы она меня заметила? Я и так знал, что это она – страдающая сторона. Долго, долго, полминуты – зрачки в зрачки. Не с мучением, не с упреком. Она словно спешила на меня насмотреться. Рядом жесткий профиль капитана. Вот так, слева, он страшен – рубец со лба на висок, оттянутый книзу глаз. Жуткий глаз ожил и покосился на меня. Тяжелая рука поднялась и обняла ее за плечи. Ресницы опустились. Капитан обернулся. Четкое приветственное движение подбородком, открытый прямой взгляд. Лев взмахнул смычком. Всполошившийся Карло позвал меня…

Я еще видел, как он и она медленно уходят. Не оборачиваясь, разумеется.

......

Общественное мнение запрещает мне видеться только с Мартой и одобряет, что постоянно навещаю «семейство». Заботливый! Добрый!

– Я бы не смог, – бормочет глас народа, отводя глаза. – Юджину людям теперь страшно видеть… Особенно если Гай не виноват. Я вот верил, что взяли его с поличным. А может, и не так!.. Может, он не перепрятать хотел убитого, а – нашел. Он же был такой, под землей видел. А его повесили. И сожгли. Думать не хочется, так жутко. Керосином обливали. Череп и позвоночник кувалдой дробили. И пепел развеяли. Она не переживет…

Земляки с таким ужасом повторяют «не переживет!», словно им стало бы легче, если б она умерла.

Но она переживет. Она знает, что ее боятся, поэтому не показывается в городе. Она отвечает на вопросы и слушает. Но сама ни с кем не разговаривает. Уже работает на заводе, но выходит только в ночь. Кирпичный Дед повторяет: «Помирай – не помирай, а глину меси, кирпичи обжигай».

Лев Орф для нее задумал свое утешение. Пусть она научится играть на скрипке. Он поможет, он научит.

И он прячет львицу, достает скрипку Гая и поднимает смычок. Слушайте!

Ко мне каждый вечер приходит Дон Довер. Чтобы узнать, что с ней, что она сказала, что я заметил. Он в мучительном горе, а мне странно и тяжело говорить с ним. Он герой, он любящий и верный, в ту ночь он разделил с нами опасность… – он спрашивает, можно ли ему будет ее увидеть когда-нибудь. Он обвиняет себя в том, что где-то на дне сердца не так горюет о гибели Гая, как должен был бы горевать о соратнике. Он чувствует в себе эту черную насечку, за которую подчас цепляются мысли: его теперь нет, она теперь одна. И он не может появиться перед ней с такими мыслями… которые она почувствует. И при виде его она всегда будет вспоминать, кого потеряла.

А я с теми же самыми мыслями вижу ее ежедневно. Ранним утром я приезжаю на завод, чтобы проводить ее домой. С нашим гномом у меня большая дружба. «Она все потеряла, – вздыхает он, – и ты все потерял. Вам бы прилепиться друг к другу, так, может, лучше бы стало. Я это никому не говорю, только тебе. Помереть легко, а жить трудно. Вот и подумай».

......

Кровавая полоса заката за решетками окон. Сидим вшестером. Сестры, Герти с Юджиной, скоро отправятся на завод, мы со Львом Орфом проводим их и поедем в город, а Старый Медведь с Ниной останутся дома. Я почему-то вспоминаю сказку о потонувшем доме и прошу Герти рассказать, чем кончилось. Лев не слышал, поэтому она начинает сначала. Опять герой, возвратившийся после испытаний, приходит туда, где дом стоял и где теперь его нет. Мать-земля, говорит он, зачем ты ее погубила? Я страдал бы, но пожелал бы ей счастья с другим. Сейчас я страдаю в тысячу раз больше. И слышит ответ: страдай, такую измену прощать нельзя. Я простил бы! Справедливость не прощает, шелестит ответ.

– Значит, любящее сердце выше справедливости, – кричит он, – прощение выше закона!..

– Но, может, этим и не кончилось, – тихо продолжает Герти, – может, земля услыхала моряка, и возмутилась. И он увидел, как дом всплывает, свадьба пляшет, невеста-изменница хохочет, с женихом целуется… И повесил он голову, и сказал: нет, не прощает сердце… – и снова Герти задумалась. – Нет! Вовсе не так! Повесил он голову, но сказал: спасибо тебе, мать-земля, что ты их отпустила. И пошел прочь… Нет! Не прочь, а вошел он в дом. И смолкла песня, замерла пляска, все онемели. А невеста заплакала и сказала: вот мой настоящий жених!

– Не выдумывай! Зачем она ему нужна, предательница? – возмутился Лев. – Прошлого не изменишь. Дом не всплывал. Если бы можно было все непоправимое вспять поворотить, то мы бы здесь не спорили. Там не так было!.. Стоял он и плакал над провалившимся домом, а потом сказал: ну, мать-земля, забери и меня. И мать-земля его поглотила. За то, что не признал высшую справедливость!

– Ну уж нет. Это была бы не высшая справедливость, а злое начальство, которому поперек не вякни, – сказал вдруг Старый Медведь.

Тут и Нина добавила свое слово:

– Он не затем победил, чтоб помереть.

– А зачем? – спросила сказочница Герти.

– Чтоб все пережить и внукам рассказывать, вот зачем. Вот какая сказка правильная…

Все высказались и замолчали. Только Юджина не проронила ни слова.