А еще они придают большое значение истории слов, знают, что существует этимологическая связь между прилагательным ruber (красный) и существительным robur (буквально: дуб, царь деревьев, но также выносливость, крепость, мощь). Красный — цвет силы, энергии, победы и власти. В символике красный порой сочетается с желтым — цветом, который в глазах римлянина олицетворяет Грецию, в редких случаях с зеленым или черным, но с синим, цветом варваров, — никогда. Чаще всего в Риме красный цвет сочетается с белым. Красный — соперник и в то же время антагонист белого, и так будет продолжаться долгие века. В западной культуре, от расцвета Рима до завершения раннего Средневековья, истинной противоположностью белого будет не черный, а красный.

Господство триады „красно-бело-черный“ распространяется не только на обиходный язык. Оно наблюдается и в такой области, как имена собственные: эпитет, связанный с цветом, сначала становится прозвищем, а затем начинает использоваться как имя человека (Руфус, то есть Rufus, „Красный“ либо „Рыжий“; Нигер, то есть Niger, „Черный“); названия этих трех цветов также входят в состав сложных слов, а также устойчивых сочетаний, которые становятся топонимами. Человек, прозванный „Красным“, часто получает это прозвище за окладистую рыжую бороду или багровую физиономию, но может получить его и потому, что он гневливый, жестокий или кровожадный. А в названии места упоминание о красном цвете может указывать на природный цвет воды в реке, на цвет почвы или какой-нибудь горы поблизости, но может также указывать и на мрачный, зловещий вид этого места, на таящуюся в нем опасность или на запрет посещать его.

Так, в январе 49 года до нашей эры, когда Юлий Цезарь, преследуя Помпея, переправился через реку Рубикон (Rubico по-латыни, имя собственное, образованное от прилагательного ruber), он не только переправился через небольшую речку в Северной Италии, вода которой из‐за особенностей местной почвы имела красноватый оттенок. Он еще — и это главное — пересек опасную „красную линию“, некий запретный рубеж. В самом деле, Рубикон — естественная граница между собственно Италией и провинцией Цизальпийская Галлия; ни один полководец не имеет права переходить эту границу вместе со своей армией без разрешения Сената: это равносильно святотатству. Но Цезарь, не посчитавшись с запретом, проникает в Италию и тем самым развязывает гражданскую войну, которая завершится очень нескоро и последствия которой окажут серьезное влияние на будущее Рима.

Во многих отношениях эта „красная линия“, даже в большей степени символическая, чем географическая, решила судьбу Империи, и цвет воды Рубикона не только приобрел политическое измерение, но и стал поводом для создания поговорки. „Перейти Рубикон“ значит нарушить запрет. Поставить все на карту и положиться на волю Судьбы. „Alea jacta est“ — „Жребий брошен“, — будто бы сказал Цезарь, перейдя реку[75]. Красные волны Рубикона воскрешают в памяти образ, отсылающий к событию совсем иного рода, из более древней эпохи, — волны Красного моря, которые преодолели евреи при исходе из Египта, чтобы достигнуть Земли обетованной[76]. Ведь и тут красный цвет имеет то же значение; он предстает нам как предупреждение об опасности и одновременно как предвестие нового начала, он придает происходящему особую важность и играет роль подлинного двигателя истории.

Для древних греков и римлян красный — первый из цветов, главный цвет. Но можно ли на этом основании назвать красный их любимым цветом? Судя по всему, нет. И не потому, что он не нравился, не был востребован, не потому, что его не восхваляли и не воспевали. Просто люди Античности еще не воспринимали цвет как абстрактное понятие. Современному человеку, говорящему на любом из европейских языков, не составляет труда сказать "я люблю красное и не люблю синее": совокупность хроматических терминов для него не сводится к одним лишь прилагательным, но включает в себя и существительные, которые обозначают хроматические категории, как если бы речь шла об идеях или концептах. Но у людей Античности дело обстоит иначе. Цвет не существует как вещь в себе, как абстракция, самостоятельная и независимая; он всегда существует в привязке к некоему объекту, к явлению природы или живому существу, которое он описывает, характеризует или индивидуализирует. Разумеется, римлянин может сказать "я люблю красные тоги, я не люблю синие цветы", но ему было бы затруднительно заявить "я люблю красное и не люблю синее", не уточняя, о чем идет речь. А древнему греку, египтянину или еврею это было бы еще труднее.

Когда именно произошла перемена, переход от цвета как материи к цвету как концепту? Трудно ответить на этот вопрос, эволюция совершается медленно, и в разных областях жизни ее темпы различны. Но есть основания полагать, что решающий сдвиг произошел в период раннего Средневековья, в частности в сфере языка и лексики. Например, у Отцов Церкви хроматические термины встречаются уже не только в качестве прилагательных, среди них есть и существительные. Конечно, такое бывало и в классической латыни, но нечасто и больше в тех случаях, когда цвет упоминался в переносном смысле, а не как собственно хроматический термин. Но у некоторых Отцов Церкви уже не так: существительные обозначают цвет в прямом смысле. Это или настоящие имена нарицательные, как, например, rubor или viriditas, или прилагательные в среднем роде либо субстантивированные (rubrum, viride, nigrum). Это доказывает, что цвет, прежде неразрывно связанный с материей, теперь начинает восприниматься как вещь в себе[77].

В XII веке, когда во всей Западной Европе распространяется система богослужебных цветов, а затем появляются первые гербы и язык геральдики, этот процесс, по-видимому, завершается: отныне к цветам можно относиться как к отвлеченным, обобщенным категориям, лишенным какой бы то ни было материальности, красное, зеленое, синее, желтое могут рассматриваться вне своих носителей, независимо от их яркости, их нюансов, от соответствующих им пигментов или красителей, — в общем, как к некоей абстракции. И среди этих цветов, отныне живущих своей, самостоятельной жизнью, самый любимый — красный.

Четыре красных цвета Отцов Церкви

Как мы уже говорили, Библия не изобилует хроматическими терминами. По крайней мере, это можно сказать о древнееврейском тексте Библии и о его переводе на древнегреческий, так называемой "Септуагинте", работа над которой началась около 270 года до нашей эры в Александрии. Но в латинском переводе дело обстоит иначе. У первых переводчиков имеется склонность добавлять некоторое количество определений цвета там, где в подлиннике они отсутствуют. А святой Иероним, который на рубеже IV–V веков сначала редактирует латинский текст Нового Завета, а затем выполняет собственный латинский перевод Ветхого Завета на основе древнееврейского текста и древнегреческого перевода, тоже добавляет несколько хроматических терминов. За долгие века в руках разных переводчиков библейский текст неизбежно претерпевает изменения и с каждым разом все больше расцвечивается. А в Новое время, когда Библию начинают переводить на местные европейские языки, эта тенденция усиливается. Приведем два примера из гаммы красных тонов. Там, где в древнееврейском тексте говорилось о "великолепной ткани", в латинском переводе сказано "pannus rubeus" (красная ткань), а во французском переводе XVII века — "алая ткань"; там, где в древнегреческом переводе говорилось о "царском одеянии", в латинском сказано vestis purpurea (пурпурное одеяние), а в переводе на современный французский — "темно-красная мантия"[78]. Впрочем, текст от перевода к переводу раскрашивают не только в красные тона. Прилагательные, которые на древнееврейском или древнегреческом означают "чистый", "незапятнанный", "новый", "блистающий", на латинский переведены словом candidus (белоснежный); другие слова, означающие "темный", "пугающий", "мрачный", "злой", "пагубный", переводятся как ater или niger (черный). Вот почему, начиная с V века и вплоть до окончания раннего Средневековья, Отцы Церкви и продолжатели их дела, комментируя Библию в латинском переводе, все более и более обраставшую хроматическими терминами, в свою очередь начинают все охотнее рассуждать о цвете. Так они постепенно выстраивают грандиозную и сложную символику, которая целое тысячелетие будет оказывать влияние на многие области религиозной жизни (литургия, облачение), на обычаи, принятые в обществе (костюмы, гербы, знаки различия, церемонии), а также на литературное и художественное творчество[79].