На другой стороне Суицер-авеню стоял Бракстон-Армз, трехэтажный дом в форме буквы "L". Маккалеб перешел через улицу к шестифутовым воротам. Скорее декорация, чем препятствие. Маккалеб снял ветровку, сложил и засунул между двумя прутьями ворот. Потом поставил ногу на ручку ворот, примерился и перелез. Спрыгнул с другой стороны и огляделся, чтобы проверить, не смотрит ли кто на него. Все было тихо.

Он взял ветровку, поднялся на третий этаж и прошел по коридору к фасадной стороне здания. От подъема на ворота, а потом и по лестнице он громко и надсадно дышал. Добравшись до фасада, положил руки на ограду и какое-то время стоял, наклонившись вперед, пока не отдышался. Потом посмотрел через улицу на плоскую крышу дома, где жил Эдвард Ганн. И снова не увидел пластмассовой совы.

Маккалеб облокотился на перила. Прислушался к ритму сердца, когда оно наконец успокоилось. Голова вспотела. Он знал, что дело не в слабости сердца. Проблема в теле, ослабленном медикаментами, которые ему приходилось принимать, чтобы поддержать сердце. Это раздражало. Никогда ему не быть сильным и всю оставшуюся жизнь прислушиваться к сердцу, как ночной грабитель прислушивается к скрипу пола.

Перед домом напротив остановился белый фургон с эмблемой шерифа на дверце водителя. Прибыли специалисты по отпечаткам.

Маккалеб еще раз глянул на крышу с другой стороны улицы и, признавая поражение, повернулся, чтобы уйти. И внезапно остановился. Вот она, сова. Сидит на компрессоре центральной системы кондиционирования на крыше дома, в котором он был сейчас.

Маккалеб быстро подошел к лестнице и влез на чердак. Пришлось обходить какую-то мебель, наваленную на площадке, но дверь оказалась не заперта, и он заторопился по плоской, усыпанной гравием крыше к кондиционеру.

Маккалеб внимательно осмотрел сову, прежде чем коснуться ее. Та самая, с видеозаписи места преступления, с подставкой в виде восьмиугольного пенька. Он убрал проволоку, крепившую подставку к вентиляционной решетке кондиционера. Заметил при этом, что решетка и металлическое покрытие заляпаны старым птичьим пометом. По-видимому, этот помет – большая проблема, и Роршак, очевидно, управляющий не только домом напротив, но и этим зданием, забрал сову из квартиры Ганна, чтобы отпугивать птиц. Маккалеб взял проволоку и обернул вокруг шеи совы, чтобы можно было нести ее не дотрагиваясь, хотя сомневался, что на ней остались годные к употреблению отпечатки пальцев или волокна. Снял птицу с кондиционера и отправился вниз по лестнице.

Вернувшись в квартиру Эдварда Ганна, Маккалеб увидел двух техников, распаковывающих оборудование. Перед застекленным шкафчиком стояла стремянка.

– Возможно, вам лучше начать с этого, – сказал он.

Глаза Роршака расширились, когда Маккалеб вошел в комнату и поставил пластмассовую сову на стол.

– Вы управляете и домом напротив, не так ли, мистер Роршак?

– Э-э...

– Все в порядке. Узнать это достаточно легко.

– Да, – сказала Уинстон, наклоняясь, чтобы посмотреть на сову. – Он был там, когда понадобился нам в день убийства. Он там живет.

– Есть какие-то соображения, как сова оказалась на крыше? – спросил Маккалеб.

Роршак по-прежнему не отвечал.

– Видимо, она просто перелетела туда, верно?

Роршак не мог оторвать взгляда от совы.

– Знаете что, мистер Роршак, вы можете идти. Но будьте поблизости. Если мы снимем отпечатки с птицы или шкафа, нам понадобится взять ваши для сравнения.

Глаза Роршака открылись еще шире.

– Идите, мистер Роршак.

Управляющий повернулся и медленно вышел из квартиры.

– И закройте, пожалуйста, дверь! – крикнул ему вслед Маккалеб.

Когда управляющий вышел и дверь за ним закрылась, Уинстон едва не расхохоталась.

– Терри, ты был так суров с ним. Он же на самом деле не сделал ничего плохого. Мы свое отработали, он позволил сестре взять, что она хочет, и что ему делать потом? Пытаться сдать квартиру с этой дурацкой совой?

Маккалеб покачал головой:

– Он солгал нам. Это неправильно. Я чуть не лопнул от злости, забираясь в дом напротив. Мог бы просто сказать, что птица там.

– Что ж, теперь он как следует напуган. Думаю, получил хороший урок.

– Надеюсь.

Терри отступил, чтобы один из техников мог обработать сову, пока другой влез на лестницу, чтобы заняться шкафом.

Маккалеб рассматривал птицу, пока техник кисточкой наносил черный порошок для снятия отпечатков. Сова явно была раскрашена вручную. Крылья, голова и спинка темно-коричневые и черные. Грудь светло-коричневая с желтыми бликами. Глаза черные и блестящие.

– Эта штука была на улице? – спросил техник.

– К несчастью, – ответил Маккалеб, вспоминая дожди, лившие неделю назад.

– Я ничего не нашел.

– Понятно.

Маккалеб посмотрел на Уинстон, в его глазах вновь вспыхнул гнев на Роршака.

– Здесь тоже ничего, – сказал второй техник. – Слишком пыльно.

Процесс Дэвида Стори проходил в суде города Ван-Нуйса. Рассматриваемое на процессе преступление не имело никакого отношения к Ван-Нуйсу или к долине Сан-Фернандо, однако в окружной прокуратуре выбрали именно этот суд, потому что здесь был самый большой зал в округе: несколько лет назад пришлось объединить два зала, чтобы вместить два жюри присяжных, а также орду представителей прессы на процессе братьев Менендесов. Совершенное Менендесами убийство родителей было одним из нескольких рассматривавшихся за последние десять лет в лос-анджелесском суде дел, привлекших средства массовой информации и, следовательно, внимание общественности. По завершении процесса окружная прокуратура не потрудилась перестроить огромный зал. Кто-то прозорливо решил, что в Лос-Анджелесе всегда будут дела, которые смогут заполнить его.

И в данный момент это было дело Дэвида Стори.

Тридцативосьмилетний кинорежиссер, известный фильмами, раздвинувшими границы насилия и секса в рамках категории R[8], обвинялся в убийстве молодой актрисы, которую привез к себе домой с премьеры нового фильма. Тело двадцатитрехлетней женщины нашли на следующее утро в небольшом коттедже Николс-каньон, где она жила с еще одной начинающей актрисой. Жертва была удавлена, а обнаженное тело уложено на кровать в позе, которую следователи сочли частью хитроумного плана убийцы, направленного на то, чтобы избежать разоблачения.

Элементы дела – насилие, секс и деньги плюс связь с Голливудом – привлекли к процессу максимум внимания. Дэвид Стори работал не с той стороны камеры, чтобы считаться настоящей знаменитостью, но его имя было известно, и он обладал устрашающей властью человека, выпустившего семь кассовых хитов за столько же лет. Процесс Стори притягивал прессу, как молодых людей притягивает мечта о Голливуде. Предварительные публикации трактовали процесс как суд над необузданной алчностью и невоздержанностью Голливуда.