Но дадим, наконец, слово и самому Пастернаку:

<…> я почувствовал, что только мириться с административной росписью сужденного я больше не состоянии и что сверх покорности (пусть и в смехотворно малых размерах) надо делать что-то дорогое и свое, и в более рискованной, чем бывало, степени попробовал выйти на публику. «Рискованной» я сказал в том смысле, что я ждал от этого только неудачи и эстрадного провала. И представь себе, это принесло одни радости. На моем скромном примере я узнал, какое великое множество людей и сейчас расположено в пользу всего стоящего и серьезного (Т. 9. С. 398).

Так – в письме Сергею Дурылину от 29 июня 1945 года – сказано Пастернаком еще не о «Докторе Живаго». Но к роману применимо еще в большей мере.

И что это как не первый в Советской России самиздат или, здесь уместнее воспользоваться изначальной формулой Николая Глазкова, самсебяиздат?

4

Объясняемый не столько авторским нетерпением, сколько тем, что, по словам Исайи Берлина, встречавшегося с Пастернаком летом 1956 года, «в 1956 году его отчуждение от политического режима, господствовавшего в его стране, было полным и бескомпромиссным»[135].

И постепенно окрепло ощущение, что этому политическому режиму его роман не просто не нужен – он ему враждебен.

Я, – обращается Пастернак к Е. Д. Орловской 21 апреля 1951 года, – роман пишу, мысленно видя его напечатанной книгой; но когда именно его напечатают, через десять месяцев или через пятьдесят лет, мне неведомо и одинаково безразлично: промежуточные сроки для меня нулевого значения, их тоже не существует (Т. 9. С. 673).

Эта проза, по объему очень большая, совершенно непригодна для печатания (из письма Зельме Руоф от 10 декабря 1955 года (Т. 10. С. 115).

«<…> мой роман не может быть напечатан», – повторяет он в письме тому же адресату от 12 мая 1956 года (Т. 10. С. 137).

«Но мало надежд, что он скоро у нас появится», – из письма Л. Воронцовой от 25 июля 1956 года (Т. 10. С. 148).

Мало надежд…

Однажды, – вспоминает Ольга Ивинская, – теплым осенним вечером после моей очередной поездки в Москву мы гуляли с Борей по нашему длинному мосту через Самаринский пруд, и он сказал мне:

– Ты мне верь, ни за что они роман этот не напечатают. Не верю я, чтобы они его напечатали! Я пришел к убеждению, что надо давать его читать на все стороны, вот кто ни попросит – всем надо давать, пускай читают, потому что не верю я, что он появится когда-нибудь в печати[136].

Всем надо давать…

И действительно, вспоминая «теплое лето 1955 года», Наталья Трауберг перечисляет его приметы: «Из лагерей возвращались друзья, пели „По тундре…“ и „Таганку“, читали „Доктора Живаго“, которого Борис Леонидович давал буквально всем, кто приедет»[137].

Словом, – как отмечено в докладной записке генерала Серова, – «<…> рукопись романа получила хождение в литературных кругах»[138].

И только ли в литературных?

5

Начиная с 1954 года, – рассказывает З. Н. Пастернак, – Борю стало посещать много корреспондентов из западных стран. <…> Меня пугало количество иностранцев, начавших бывать в доме. Я несколько раз просила Борю сообщить об этом в Союз писателей и получить на эти приемы официальное разрешение. Боря звонил Б. Полевому в иностранную комиссию, и тот сказал, что он может принимать иностранцев и делать это нужно как можно лучше, чтобы не ударить лицом в грязь (Т. 11. С. 226).

Говорил ли он им о романе, показывал ли его?

И если показывал, то предполагал ли, что иностранцы заинтересуются и предложат публикацию – пусть и не в СССР?

До весны 1956 года, вероятно, нет.

«Одно могу сказать о том времени: ни Боре, ни мне не приходили тогда мысли о публикации романа за рубежом», – утверждает Ольга Ивинская[139].

Как бы мало ни было надежд на издание в СССР, совсем и сразу отказаться от этого шанса Пастернак не мог.

Нужно было попробовать. Или, по крайней мере, сделать вид, что попробовал.

Поэтому – в нарушение общепринятых правил литературного этикета – «Доктор Живаго» был одновременно (или почти одновременно) предложен сразу нескольким советским публикаторам: журналам «Новый мир» и «Знамя», сборнику «Литературная Москва», затевавшемуся тогда же кооперативному издательству «Современник», а позднее и Гослитиздату.

6

Здесь, впрочем, много неясного.

Неизвестно даже, когда роман поступил в редакции «Нового мира» и «Знамени».

В январе: «<…> В начале 1956 года мама отнесла рукопись в „Знамя“ и в „Новый мир“», – рассказывает дочь Ольги Ивинской Ирина Емельянова?[140]

«Ранней весной 1956 года», – как свидетельствует Е. Б. Пастернак?

В апреле, – как утверждается в докладной записке председателя КГБ СССР Ивана Серова от 24 августа 1956 года?

Или еще позже, уже летом? «Его роман лежал в редакции примерно два месяца в ожидании возвращения Симонова из отпуска», – сказано в дневниковой записи Константина Федина от 14 августа 1956 года[141].

С этим надо бы разобраться.

И начать стоит со «Знамени».

7

Хотя бы потому, что именно здесь еще в апреле 1954 года были опубликованы «Стихи из романа»[142], и Пастернак в письме Ольге Фрейденберг особо отметил, что «…слова „Доктор Живаго“ оттиснуты на современной странице, запятнаны им!» (Т. 10. С. 25).

Рассказывая о предыстории этой публикации, Владимир Огнев называет имя члена «знаменской» редколлегии Веры Инбер. Это она взялась отнести «стихи в „Знамя“, где ее „слушается Вадим“, и «чудо случилось. Стихи увидели свет <…>»[143].

Не исключено, что все так и было. Хотя – highly likely – с еще большей вероятностью можно утверждать, что и в этом сюжете, и в более поздних пересечениях Пастернака с чужим для него «Знаменем» решающую роль сыграли особые отношения Ольги Ивинской с Вадимом Кожевниковым. В начале 1930‐х годов, – сообщает Надежда Кожевникова, – «у них с папой был роман, я думаю, это был первый роман в ее жизни»[144]. «Человеком, которому небезразлична моя собственная судьба» называет Кожевникова и сама Ивинская[145].

Вполне – опять-таки highly likely – можно допустить, что и роман в «Знамя» был передан таким же образом – приватно, без регистрации в редакции и непосредственно самому главному редактору. Тот прочел – и отказал: в устном разговоре то ли с Ивинской, то ли с самим Пастернаком. Об этом разговоре («Я сейчас же позвонил ему <…>») Кожевников