рядом, и смахнула челку с лица. Несколько секунда она разглядывала Робин, а потом протянула свою пухлую ручонку и погладила ее по щеке, едва касаясь пальцами все еще розоватой кожи, не успевшей померкнуть от долгого пребывания в загробном мире. – Ты выросла красивая.

– Мне говорили, что я похожа на мать…

– Повезло, – хмыкнула девочка, невольно кокетничая. – Будь ты в любимого папочку, тебе нечем было бы похвастаться, кроме умения бесить людей и жрать водку без признаков похмелья.

– Виски, – улыбнулась Робин. – Я предпочитаю виски. Чистый.

Кортни наморщила курносый нос в гримасе отвращения и тут же засмеялась. Она сама, повзрослев, не гнушалась хорошим спиртным, предпочитая, правда, чистый вермут. Но сейчас, на этой стадии вечности, о таком вспоминалось уже с трудом. Как и о том, что когда-то у нее была дочь.

– Хочешь, я угощу тебя лимонадом? Я сама его делаю.

– Конечно. Я подожду тебя здесь.

– Не хочешь зайти? – удивилась девочка и, не дожидаясь ответа, скрылась в дверях дома.

Робин несколько секунд смотрела ей вслед, пытаясь вспомнить образ матери, когда видела ее последний раз при жизни. Завалившись в траву, она закрыла глаза и вдыхала запах пожухшей травы, намекающей на скорое наступление осени, которой, возможно, здесь никогда уже не настанет, пока кто-то не решит, что в пору желтеющих листьев и был его самый счастливый день. Тихо стрекотали кузнечики, у самого уха жужжали комары и мошки. Земля ощущалась прохладной и слегка влажной сквозь тонкое платье, на котором, скорее всего, останутся зеленые пятна.

Одна за другой всплывали картинки из жизни. Вечно недовольная мать, вечно отсутствующий дома отец. Последний раз она видела их обоих, когда уезжала из отчего дома в институт, а потом на похоронах. Но там пришлось прощаться с закрытыми гробами – в доме случился пожар, и они оба обгорели до такой степени, что выставлять на показ их обугленные кости было бы просто не гуманно.

Несмотря ни на что, Робин любила мать. Немного злилась на нее за то, что та изменяла отцу, но лишь потому, что хотела, чтобы ей уделяли больше времени, а не тратили его на бесконечную череду ухажеров. Ну и перед отцом было неловко, когда он, возвращаясь из поездки, спрашивал, посмеиваясь, хорошо ли вела себя его милая женушка.

«Милая женушка». Кортни Вайсс, в девичестве Бейл, никогда не была милой. Разве что сейчас, вернувшись в свои шесть лет и покрывшись снова веснушками от кромки волос на лбу до самых ключиц.

Холодные пузырящиеся капли упали на глаза и щеки Робин, и она открыла глаза.

– Эй, не спишь? – ухмылялась девочка, и не думая выровнять стакан, с которого капала липкая жидкость.

Поднявшись и вытершись кое-как тыльной стороной ладони, Робин выхватила стакан лимонада из рук Кортни и осушила его наполовину. Вкусно. Едко. Свежо. Самое то, если чувствуешь на своей коже лучи остывающего к осени солнца.

– Зачем ты здесь? – вздохнув, спросила девочка, усаживаясь рядом. Себе она налила лимонад в высокий стакан с крышкой и толстой трубочкой и теперь тянула его медленно, морщась, если пузырьки все-таки попадали в нос.

– Я ищу друга.

– Я помню. Ты говорила. Но почему ты ЗДЕСЬ. У меня?

– Я не знаю. Я шла по берегу моря, дошла до утеса. Дороги в обход не было, по морю идти я побоялась – там жуткие камни и, скорее всего, глубоко. А повернуть назад – значит потерять время.

– Здесь ничего не бывает случайно, Роро.

«Роро». Ну конечно. Это было второе в рейтинге самых отвратительных ее прозвищ, после «Бобби».

Робин поморщилась, но ничего не сказала. Ей нечего было сказать.

– Молчишь. Ты всегда молчала, – сейчас даже голос девочки вдруг стал слишком взрослым, и черты лица погрубели, прибавив ей несколько десятков лет. – Сколько раз я пыталась поговорить с тобой, понять тебя.

– Не помню, чтобы ты пыталась это сделать… мама, – выдавила из себя Робин, и тут же ее захлестнули воспоминания, наотмашь ударяя по щекам, приводя в чувство.

Она только вернулась от бабушки в тот самый раз, когда попала на свадьбу «Робин и Габриэль». Мать, встречая ее на вокзале и принимая из рук проводника, предложила поехать в кафе-мороженое и рассказать о своих приключениях, но Робин только помотала головой – ей не хотелось говорить ни с кем. Слишком жестоким разочарованием было то, как мать ее отца утаскивала девочку с приема.

В другой раз, когда уже вернулся отец, бросив разъездную работу, а мать поняла, что их жизнь превратится в ад, она несколько раз пыталась поговорить с дочерью, чтобы решиться забрать ее и уехать, – ей всего-то нужно было знать, что она все делает правильно. Но Робин хранила молчание, лишь смотря своим непробиваемым взглядом за тщетными попытками Кортни Вайсс.

И в тот день, когда пришло время уезжать из отчего дома как раз накануне чудовищного пожара, забравшего жизни двоих жильцов, девушка не посчитала нужным вести какие-то разговоры. Она хотела скорее уехать, и ей было все равно, что будет с матерью.

Были и другие моменты, которые благополучно стерлись из памяти Робин, оставив горькое послевкусие от мысли о том, что родителям не было никакого дела до своей маленькой дочурки.

– Я вижу, кое-что ты припоминаешь, – ухмыльнулась Кортни и вздохнула. – Я не хотела твоей любви Роро… Хотя, кого я обманываю. Приятно, когда ты любишь кого-то, а этот кто-то любит тебя взамен. Ты же… Осталась у меня одна, после того как мы потеряли твою сестру…

– Потеряли, – хмыкнула девушка. – Ты сама виновата…

– Пусть так, – перебила ее девочка.

– Ты не любила меня, – отрезала Робин. – По крайней мере, я этого не чувствовала.

– Вот как. – Девочка вновь стала серьезной. – Даже если и так. Мне кажется, я заслужила хотя бы минуту твоего внимания, когда нуждалась в этом. Но ты была слишком молчалива, слишком горда, слишком неприступна. Ты знаешь, как тяжело любить неприступных, Роро?

Робин заскрипела зубами. Кому, как не ей, было это знать…

– Молчишь, – совсем по-детски капризно поджала губы Кортни. – Ты зря сюда пришла. Уходи.

Она поднялась с травы, отряхнула коленки от налипшей травы и пошла было в дом, как всегда, не оборачиваясь на незваную гостью. Клокотавший внутри Робин поток слов, сдерживаемых с самого детства, подступил к горлу, и она закричала – совсем как мать ей кричала тогда, прося отойти подальше от обрыва.

Буквы, складываясь в острые фразы, способные ранить похлеще того ножа, который она всадила в бедро Кристиана, стоило ему только назвать ее Бобби – совсем как звал отец, – изливали всю накопленную злость, ненависть, страх