— Да, дела… — Малинин задумался, поднял голову. — Молодая, красивая… И все!

— Муж ее и дружок тот, выяснил я, весь вечер вместе пьянствовали в той хате, где их нашли. — Шаламов горько хмыкнул. — Она оказалась в квартире своей матери. Голая. Одна. В ванной. Здесь много вопросов у меня появилось. И все без ответов. Глотов вчера при осмотре сказал кое-что. Я это и без него сам видел.

— Чего же?

— Ну лежит в крови… Ну вены вскрыла… Еще неизвестно ничего. Ее и довести могли до самоубийства. И снотворное дать, а потом вены вскрыть… Чего хочешь придумать можно, если голову поломать.

— Так-то оно так…

— В общем, по-моему, постановлением об отказе и одной проверкой здесь не отделаться. Надо уголовное дело возбуждать. Кстати, Глотов ее еще не вскрывал. Я, правда, у Югорова побывал…

— И к нему попал?

— Успел. Я сегодня раненько поднялся. — Шаламов погладил голову. — Отосплюсь еще, какие мои годы! Танька только ревнует — не на свиданку ли собрался? Чего рано помчался-то?

— Задачку ты загадал, Михалыч, — Малинин задумался. — Интересно? Максинов занял позицию непонятную. Тебя поднять — это, конечно, его команда. Значит, уже догадывался, что случай неординарный. А сводку о самоубийстве почему-то сам подписал…

— Значит, для себя он вывод уже сделал, — нахмурился Шаламов.

— Выходит так, — согласился Малинин.

Затрезвонил телефон.

— Да, Николай Петрович, — подняв трубку, сказал Малинин. — У меня он, Николай Петрович. Хорошо, сейчас зайдем.

— Шеф? — насторожился Шаламов.

— Да. К себе требует. И догадываюсь я, по этому происшествию. Не иначе.

* * *

Малинин до назначения на должность заместителя начальника одного из самых сложных, ведущих, можно сказать, отделов областной прокуратуры хватил лиха рядовым районным следователем в глубинке. Досталось хлебнуть не только «мутной волны преступности», как шутил он сам с приятелями, но и житейских передряг. Одна двухчасовая каждодневная езда к месту работы на нескольких автобусах причиняла столько нервотрепки, что, бывало, на службу к столу своему разлюбезному в кабинет добирался и хоть навзничь падай! В аппарате после этого служба показалась райским местом, и тогда он вспоминал слова Игорушкина. Сказал тогда генерал слова вроде простые, а запавшие в душу навсегда: «Ты там работать научишься и себя проверишь. Если получится, сдюжишь, недолго там задержишься, помяни мои слова». Так, по выданным прогнозам, и вышло. Малинин из района выбрался и так же скоро обвык на месте начальника, как будто здесь все время и был. К хорошему быстро привыкаешь! С начальником отдела, Колосухиным, мостов ему наводить нужды не было, тот еще со студенческой скамьи помнил, в каникулы забегал Малинин-студент, интересовался, поэтому не случайно после Воронежского университета сюда, домой, и попросился.

Теперь в кабинете, где многие известные личности сиживали, довелось оказаться и ему. Он скоро освоился, у него получалось. Сегодня вот что-то екнуло внутри, когда Шаламов девочкой той, в ванне смерть встретившую, озадачил. Забыл уже чувства волнительные, когда прикасаешься к несчастью чужому. Будто стеклом по живому!.. Страх не страх, боль не боль, а змеей что-то мерзкое и холодное заползает в душу и пройдет ли это, уже не надеешься…

Не знаю, чем все кончится, только Готляр, примчавшись в район, как на пожар с паническим настроением, уезжал спустя несколько дней вроде успокоенный. И даже похлопал меня по плечу, мол, не дрейфь, старичок, все образуется.

А мне что особенно переживать? Хотя, если вспомнить и вдуматься, — третий год здесь вкалываю, а спокойно день мало какой миновал. Все ЧП да события одно другого хлеще.

И это, из-за чего Якова пригнал Игорушкин, тоже не редкость. Серьезней дела были. Но здесь просто нашла коса на камень, вот и закрутилось. А ситуация вполне тривиальная. Один мужик другого убил. Из ревности. И я его, как обычно, арестовал. Только тот не простым уголовником был — директор крупного совхоза, орденоносец. Ну и все остальное, как в таких случаях положено: член райкома партии, со всех сторон заслуженный. В депутаты на второй срок собирался, один-то закончился, оформляли его на следующий, но не успели. А тут все и случилось.

Я еще подумал, когда Саша Течулин, следователь, с постановлением за санкцией на арест ко мне пришел. Не поднималась рука с печатью. Предложил Ивана Григорьевича, директора того, убийцу, к себе привезти. Не обязательная мера — разговор с задержанным перед арестом, но хотелось с ним встретиться, понять, что случилось с человеком? Два битых часа беседовали; собственно, я слушал, а рассказывал он свою тяжкую историю, низко опустив голову и положив длинные руки на острые выпирающие коленки. Смотрел я и не узнавал. Казалось, мгновенно подменили мужика. Высох и осунулся до неузнаваемости, и под глазами черные круги. Бессонные ночи, видно, коротал на нарах.

— Сидеть придется, Иван Григорьевич, — сказал я ему, когда он выговорился совсем и отвернулся с больной тревогой в окно.

— А без этого не обойтись? До суда… Я же никуда, ты знаешь меня, Данила Павлович.

— Я за тебя боюсь.

— Чего?

— Натворишь еще бед. Вон, горишь весь. Столько прошло, а не остыл. Убьешь ее! Хотел ведь?

— Убил бы. Это правда, — бесхитростно ответил он, не поворачиваясь. — Лучше бы тогда все и случись. Теперь бы за все отвечал.

— Тогда верная вышка. Убийство двух лиц.

— Зато весь узел. И кончил бы.

— Да разве это выход? Ты что говоришь-то, Иван Григорьевич? Опомнись.

— Что в башке, то и говорю.

— Да как же так? А дети?

— Кто?

— Дети! Сам-то ладно. Забыл про них?

— Дети уже взрослые. Бабка с дедом есть. Воспитают. Крепкие они у меня.

— Вернешься еще. Твой долг.

— Мне не жить.

— Вот! Вот этого я и боюсь. Дикость в тебе бродит, Иван Григорьевич. Не поборол ты в себе зверя.

— Да о чем вы, Данила Павлович? Вам не понять! Все мы звери. Только спит это в каждом до поры до времени. Никому не пожелаю.

Зубров замолчал, заскрипел зубами. Мне тоже нечего было сказать, да и не хотелось. Мы думали и понимали сейчас все по-разному. Он острее. Я больше досадовал.

— Весна там?

— На улице-то? — не сразу поняв, спросил я.

— Весна, — сам себе ответил он. — Гляди-ка, трое суток меня не было, а и снег сошел, и грязь посохла, листочки вон полезли.

Стучал под ветром сухими ветками клен за стеклами моих окошек, действительно, почки очухались, оживились от стужи, побежали кое-где зеленью.

— А в камере духотища, — горько вздохнул он. — Или я привык на острове-то?.. На свободе…