тонкие стены коробчонки. Почему отец пришёл не один? Что за раненый Глеб? Зачем был организован маршрут вокруг отрезанной части посёлка? Что там вообще стряслось и замешан ли председатель чей дом там обосновался? Да он вообще оставался последней зацепкой! Не смотря на причины восклицательного знака, идти мне было больше попросту некуда. Не переться же мне по седьмому маршруту?

***

Огонёк в небольшом отверстии чугуна был единственным источником тепла и света. Иногда он находил силы и вырывался пламенем из открывшейся дверцы буржуйки, хватаясь за ветки и щепку от столовских скамей. Вновь скрывался за металлом, как пугливый зверёк, и украдкой выглядывал из норки. Он был источником небольшим, но неизмеримо ценным в наше время.

Это тепло могло согреть физически. Как штопаный бушлат или пульсирующая в артериях жизнь. Согреть же искру внутри способно немногое. Душевно согреть, поддержать тлеющий уголёк. Поддержать как любящий человек, как отец или мать, как животворящая идея, стоящая сил! Меня этого лишили. Я копошусь среди кладбища в поисках истории отца, но это лишь потухшая спичка, ковыряющая остатки угля…

А какого моему спутнику? Товарищу, чьи намерения мне неясны по сей день. Человеку, способному на предательство и помощь? Он сидел, облокотившись на перевёрнутый стол, и мирно сопел в хобот, не произнеся и слова после чердака. Что у него внутри? Прах или тлеющий уголёк, как у меня? Искорка или пламя?

Я хотел с ним поговорить, спросить огрызком карандаша. Взглянуть снова в багрянец, переливающийся в небольшом очаге буржуйки. Меня отвлекла закипающая вода на печи. Просто кипяток. Единственное блюдо на ужин. На дне мешка оставалось сушёное мясо и горсть крупы, но нельзя было лишать себя последней провизии. Исключать возможность обратной дороги недопустимо.

Пока доносил до рта кипяток, капнуло на ноги. На раскрытую тетрадь Огнева. На тетрадь-дневник с подписью «Июнь 1991», которую я выбрал среди коллекции картона, заглянув в мезонин на обратном пути. Может, найду упоминания отца? Эта мысль затаилась так же неожиданно, как и исчерпалась. Педант Матюша записывал абсолютно всё, разбавляя свою тягомотину мечтами о будущем с возлюбленной. Аристарха касался крайне редко и поверхностно. После седьмого маршрута его забрало ополчение, а через сутки, когда Огнев восстановил радиостанцию, отец продиктовал составленное Матвеем сообщение под запись, исчезнув из этой тетрадульки навсегда.

Под воющий из возрастных щелей здания сквозняк я подбросил в топку очередную ножку табурета. Вместе с недочитанными мемуарами. “А вдруг так потупит кто и с моим дневником?” — Подумал я. Товарищ даже и не дёрнулся. Всё так же глядел на огонёк и сопел.

Мне стало стыдно.

Я оскорбил Огнева. Обесценил его труд. Не дочитал строки, наполненные чужим старанием. Вдруг узнал бы что стряслось с поселением? Ведь узнал бы. Дополнил историю этого места, не дал бы забыть миру последние витки жизни паразитов! Эгоист!

В дали отчеканил звон. По полу и стенам тянулся след ещё не остывшего кипятка. С треском разломился ящик, части которого тотчас забили выход пугливому огоньку. То, что не влезло, свалилось небрежной кучей у спального мешка, чей владелец укутался в его объятья и заснул, пылая желанием всё закончить.

***

Маленький зверёк ожидал помощи. Он ждал, когда я проснусь. Когда помогу ему отбиться от многочисленных сквозняков и придам ему сил. Когда не дам потухнуть.

Холод. Вот что воцарилось спустя пару часов. Тихий стон двери впустил раковое дыхание морозного воздуха, его порывы. Зверёк проиграл. Охранять стало некому.

В сонные веки ударила яркая вспышка.

— А ну встал! — Произнесла вспышка твёрдо, неподъемно. — Встал к стене!

Теперь пугливым зверьком оказался я. Ёрзая в спальнике, не понимающе и торопливо обрывая пуговицы брезента, я пытался встать. Прилипнуть к холодным стенам, как слепой кротёнок. Только у них я смог, наконец, разомкнуть непослушные веки.

На ровне с источником вспышки меня выслеживало бездонное пятно. Пятно вороненого ствола.

— Давай без глупостей, парень. — Раздалось за пятном.

Тяжёлый мужской голос был с примесью знакомой жести. Будто из-под банки.

Щелчок. Светоч сменил вспышку. За ним, медленно выплывая из ночной темени, стал различим моего роста силуэт. Грузная фигура опрокинула ногой спальник, оголяя лежащий под ним револьвер. Банка цыкнула. Сапог откинул причину к перевёрнутой столешнице, где должен был сидеть товарищ.

Должен был.

Поразмыслив с минуту над выпотрошенным вещмешком, грузный развернулся. Видимо, разглядывал уже меня. Напуганного и сонного оборванца, который вряд ли полностью осознал происходящее.

— Ну и кто ты?

Было страшно. Зябко. Как я ему отвечу?

— Что ты тут делаешь? — Не отступал тот. — Глухой или язык проглотил?

В жести чувствовалось нетерпение, раздражённость. Я медленно вскинул ощутимо дрожащую руку, указав на растрёпанный дневник у мешка.

— На кой хер тебе тетрадь? — Недоверчиво лязгнула банка.

Тыча в рот, я взволновано мотал головой. Боялся, что меня не поймут. Примут за одичавшего психа.

Незнакомец на это лишь хрипло вздохнул.

— Наградил меня посёлок… — Отозвался мужчина менее грозно. — Единственный шкет, не желающий меня обуть за столько времени и то не поговоришь…

Фонарь с пятном, чуть дёрнувшись, вперился мне под ноги.

— Револьвер твой да кочергу с ножом изымаю. — Продолжил грузный, обождя. — Остальное собирай и на выход. Нечего переписываться в темноте.

***

Ступая впереди, я, как мотылёк следовал указаниям фонаря сзади. Шли молча. Долго. За пределы посёлка.

Догонять свою тень пришлось вплоть до одинокого пригорка, за которым разрезающим тьму светом оголялся редкий забор потрёпанного домишки. Только мелкие щели в занавешенном тряпье давали окнам взглянуть на свет знакомого фонаря. Вслед за калиткой, не иначе как с радостным визгом хозяина встречала оббитая дерматином дверь.

Внутри меня усадили на скамью у входа. Потухший светоч сменился тёплой жизнью керосинки в потолке. Грузный хозяин, ввалившись в помещение, словно кабан, сбросил ружьё у тумбы. Стянул на неё же вязанную шапку и странный противогаз с массивными окулярами и таблеткой-решёткой. Показался буро-седой ёж мокрых волос.

Кабан пару раз окунул морду в рядом стоящий таз с водой. Обтёр харю тряпьём занавески и развернулся ко мне, буркнув что-то под нос.

— Ну ты и грязнучий… — Заключил тот, шевеля густыми усами на недельной щетине.

“Я бы посмотрел на тебя в Нижневартовске, умник.” — вырвалось внутри. Хмыкнув, усач отвернул свою округлую мордень во главе с носом-картошкой и извлек лучину из кирпичной, покрытой белым печи. Для растопки.

Когда заметно потеплело, мужчина опустился за стол.

— Голоден? — Спросил он, расстёгивая ремни старой разгрузки.

Я, не думая, кивнул.

— Тогда чисть трубочиста и к столу! — Отозвался щетинистый более бодро.

Смыть мутной водой вросшее прошлое не удавалось, но хозяину, видно,