не осмелившись сказать что-либо в глаза, я был все-таки зависим от их мнения. Она знала, что мое спокойствие и безразличие к происходящему – это лишь поза, маска, за которой прятался страх. Она чувствовала мой страх, как чувствовала в людях слабость, трусость, пристрастие ко лжи. Я был рабом Доры. Непослушным, плохо подчинявшимся рабом; долгие годы она управляла мною, потому что я позволял ей собой управлять. Потому что страх смердит. Она всегда смотрела на меня так, словно в любой момент может рассказать всему миру все мои грязные тайны и этим меня уничтожит. Она не говорила ни слова, давала понять все это взглядом. Я сам наделил ее такой властью надо мной.

И только спустя какое-то мучительное для меня время, когда я набрался мужества, чтобы открыть глаза и увидеть в себе все, не утаив ни своих странных сексуальных предпочтений, ни своего отношения к ней, ни трусости, ни попыток убить ее – я наконец смог освободиться. Я принял это все в себе, и с тех пор она перестала мною управлять. Дора пошла ва-банк, думая, что это блеф, а я говорил: «Да, это я. Я такой, я так поступал в определенных ситуациях», – и принимал на себя удары, ножи – чужие языки, обмазанные ядом осуждения, презрительные взгляды. И всякие подлости. Я выстоял: каждый удар я принял на себя, и в какой-то момент Дора даже не поняла, как сама угодила в капкан и стала моим рабом, потому что настолько раздеться прилюдно, как это сделал я, она была не способна в силу собственного страха. Она отрицала свой страх и была рабом, послушным рабом, в отличие от меня. Я ничего не говорил, а Дора по взгляду понимала, что я – тот, кто сотрет ее в пыль, стоит мне только открыть рот и рассказать всему ее окружению, что видел, что слышал из ее уст про них, про их жизни. Я много всего слышал, уверен, они вовсе не подозревали, что Дора – двойной агент. Она боялась меня настолько, что даже говорила время от времени: «Ты – чудовище, ты – мой повелитель, мне нравится знать, что ты один способен справиться со мной». Мне есть, что сказать каждому, харкнувшему в мою сторону. Я лупил Дору, я душил ее, однажды, когда я дошел до грани и почувствовал смерть, танцующую в своем пьяном веселье вокруг наших слез, крови, соплей – я остановился и дал себе слово прекратить все, чтобы не ломать жизнь ни себе, ни Доре. Я не хотел ее убивать. Я лишь хотел, чтобы человек, оскорбивший, ударивший другого, был наказан. Жестоко наказан, по-другому я не умел.

– Благодарю тебя за честность, Вакула, – сказал Старик, глотая таблетку. Хотя все, сказанное этим мужчиной, было интересным и затягивающим, боль усиливалась настолько, что начинала отдавать сначала в правое ухо, а затем в оба уха одновременно. Старик уже был не в силах терпеть и выпил обезболивающее. – Если бы ты начал наше с тобой общение с этого, то, возможно, мы бы сегодня не собрались здесь, хотя кто знает.

– И это мужчина, – задумчиво сказала девушка. Она произнесла это не вызывающе, не громко, но и не тихо – чтобы услышали все.

– А ты подойди и скажи мне в лицо все, что ты обо мне думаешь, – ответил ей Вакула. – Рувим, твоя увлеченность Дорой и влюбленность в нее, раскрывающаяся в заботе, нежности и поддержке, стала бинтом для ее больной, израненной души. Больное притягивает больное – это я о нас с ней. И больное использует то, что более здорово, чем оно само – эгоистично использует, без малейшего чувства вины, потому что здоровое иногда манит больное, здоровому хочется, чтобы оно его полюбило… А в итоге оно его поглотило, пережевало и выплюнуло, потому что ты, Рувим, каким бы суровым, шершавым ни казался – на самом деле овца, примерившая волчью шкуру, чтобы выжить и казаться сильнее. Зверей я вижу всегда, людям порой даже рот открывать не нужно, чтобы я понял, что это за человек и чем от него воняет – они не всегда большие и не всегда кидают грозные взгляды. Зверя из человека делает боль, а не поставленный грозно голос, два метра мяса, суровый взгляд и огромный кулак, который всегда готов вступить в бой. Боль делает из овцы волка – эта воющая внутри, голосящая так надоедливо-громко, что думаешь, когда она уже заткнется, эта ебаная боль. Я не знаю твоей жизни, твоих дорог, но вижу, что во мне больше злого, черного, грязного, чем в тебе. Ты смотришь на меня, как на овцу, я, возможно, внешне на нее для тебя похож, но мы с Дорой всегда воспринимали тебя так: пережевал, глотнул и высрал. В тебе отсутствует опасность, Рувим, потому что ты не знал такой боли, какую познали мы. Потому что ты более здоровый, чем мы.

Может, ты и не тепличное растение, кто знает – ты мог быть здоровенным бугаем, крушащим всех, кто на тебя повышал голос у себя во дворе. Но очевидно, что ты мало получал, ты мало страдал, вот в чем твое отличие. Ты слишком добрый человек, хоть и поступаешь, как говнюк. Ты не познал того горя, что нужно было ей – Дора не могла бы тебя полюбить, слишком прост ты для нее и предсказуем. Слишком мелки твои трагедии. Но несмотря на весь свой талант – смотреть прямо в суть, она не заметила другого монстра, находившегося рядом с ней больше десятка лет. Меня она увидела сразу, почему же не увидела ее? Я не понимал, как можно быть такой слепой и не замечать очевидного. После ее смерти я много думал и понял, что этого монстра она любила так, как, возможно, не любила никого в своей жизни. К этому чудовищу она относилась, как к дочери, защищая ее ото всего опасного мира, рядом с ней она даже от себя не чувствовала опасности, удивительно… Я могу и это сейчас объяснить. Здесь, среди нас, присутствует монстр, если и не мощнее меня, то явно не слабее. Это ты, Рогнеда. И я говорю тебе это в лицо, а не за спиной.

Молчаливая, загадочная особа, сидевшая все это время в стороне, улыбнулась, ее позабавили слова Вакулы в ее адрес. Молодая девушка встала со своего места и подошла поближе к мужчинам, а затем села на свободное кресло возле Рувима.

Она не чувствовала от него угрозы для себя, Рувим казался ей