не более. А второй доказывал, что этим песком (пока другие не видят в нем песок, а видят щит) можно разбивать головы. На таком щите можно ехать к желаемому и чувствовать себя защищенной, хрупкой женщиной. Она так же боролась и за меня, боролась сама с собой, задаваясь вопросом, почему все ее окружение видит во мне мягкую, липкую и неприятную грязь, в то время как она находит во мне каменный утес, на котором можно стоять уверенно, а разбиться можно, лишь по неосторожности слетев с него или шагнув вперед, к своей гибели намеренно. Она сама прыгала с этого утеса и хотела, чтобы утес пригнул за ней или остановил. И об этом она мне говорила порой, странная женщина – вот тебе белое, вот тебе черное, зачем отверзаешь в черном другие оттенки? Мне кажется, она пребывала в поисках ответа на вопрос: «Кто я сама?» Примитивная сила была для Доры пшиком, пустышкой, но она слишком зависела от мнения своего окружения, потому заставляла себя влюбляться и находить в этой силе оружие. Ей важно было за что-то уважать мужчину. Всегда. Как ты думаешь, Рувим, если посмотреть правде в глаза, уважала ли тебя Дора?

Рогнеда взглянула на любовника Доры, тот – на нее, но на Старика и на того, кто обращался к нему, смотреть не стал. В глазах девушки он нашел для себя поддержку, как несколькими мгновениями раньше Рогнеда нашла для себя поддержку в его симпатии к ней. Глазами она сказала: «Конечно, уважала. Не слушай ты его. Это ничтожество не стоит того, чтобы его воспринимали всерьез». И при других обстоятельствах Рогнеда великодушно обняла бы это большое мужественное дитя и, возможно, даже поцеловала бы его в лоб. Он бы даже не понял, что к нему проявили жалость.

Этого же никогда терпеть не мог Вакула – жалости к нему в открытой или неочевидной форме. Он продолжил:

– В голове Доры не укладывалось, почему ты – такой большой, похожий на великана, грубоватый с виду, кажущийся надежной опорой, силой – зависим от азартных игр, от алкоголя, почему в трудные моменты ты либо пьешь, либо кричишь, либо ищешь человека, который в конечном итоге нарвется на то, чтобы ты его хорошенько избил. Почему ты не умеешь контролировать свои эмоции. Почему ты их можешь контролировать только в присутствии того, кого побаиваешься – тому самый очевидный пример моя жена. Рядом с ней ты был паинькой, стоило ей взять в руки копье, ее копье – взгляд. Ты видел в ней человека, способного тебя поглотить. Этим тебя и манила, притягивала моя жена. Ты не анализировал, потому находил в ней лишь опасность, загадочность.

Старик задумался: «Он говорит о ней так, будто она жива».

– Ты заявился сюда, весь такой красивый, чистенький, башка помытая, глазки выспавшиеся, зубки беленькие. От тебя пахнет хорошим мужским парфюмом, и совсем нет смрада горя, которым провонял я. Посмотри в мои глаза – спал ли я больше трех часов каждую ночь в последний месяц? Я только что задался этим вопросом. Ты спросил у меня, знаю ли я, почему ты здесь. Спросил, чтобы обратить внимание на свою персону, будучи уверенным, что твоя надменная ухмылка из серии «я трахал твою жену, я лучше тебя, я – мужчина, а ты – его подобие» уничтожит меня. Она давно уничтожила меня, хотя ранее я ее не видел, только представлял себе. И на том месте, где я пролил целую чашку этих бесполезных и не нужных никому слез, я стал сильнее. Я стал больше, появился еще один шрам, но уже давно не рана, шрам под названием «малый писюн и большая забота». Извини, дружище, мне так проще было пережить свое горе – смеясь над тобой. Смотри теперь, чтобы ты не заплакал или случайно не забил меня до смерти, ты можешь, на это ты способен. Я не обладаю такими физическими данными, но кусаться умею и в пасть мою лезть не советую – возможно, и не убью, но запомнишь.

Рувим снова хотел посмотреть в глаза Рогнеды, но она уже смотрела на Вакулу, задумавшись. Он понял, что высказывания Вакулы, как слова презираемого человека, хоть и имели вес, но не имели такого разрушительного эффекта, как если бы их озвучил человек порядочный и всеми любимый.

– Что в моем понимании сила? Опустим физическую силу. Вот у Рувима есть долги. Благодарю Дору за ее слабость рассказывать все, не фильтруя, о тех, кому она рассказывала про меня, не фильтруя, иначе я бы заткнулся, и мне было бы почти не о чем говорить. Итак, Рувим взял деньги в долг, но отдавать уже не хочется; деньги ушли легко, а вещь, которая была приобретена на них, такая родная, будто всегда была его. Он не хочет возвращать деньги, он выдумывает сто причин их не возвращать, но изо дня в день ходит с такой невидимой гирькой, привязанной к шее. Он понимает, что все предупреждения, посылаемые банком, все звонки, на которые он не отвечает, – это не предел, не конец. И продолжает ходить с ожиданием самого худшего, он к нему готовится, к этому худшему, потому что не знает, как все произойдет. Он начинает срываться на прохожих, на бывшую жену, даже на свою дочь. На Дору пробует – и понимает, что совершил ошибку. После этого у него даже мысли не возникает сорваться на нее, он начинает думать, в чьем присутствии можно выпускать пар, а в чьем – нежелательно. А та гирька с каждым днем опускается все ниже, потому что она тяжелеет.

На мне нет ни одного кредита – терпеть не могу брать в долг и отдавать. А если что-то когда-то и занимал, то старался вернуть в срок. Меня однажды научила этому ситуация, схожая с нынешней Рувимой. Только там был не чужой человек, не организация, к которой не может быть теплых чувств, а целый друг. После произошедшего он стал бывшим другом. Я повел себя с ним, как подлая тварь, опустившись до оскорблений, у меня внутри проросло чувство злости и презрения к человеку, который одолжил мне деньги, а, ко всему прочему, еще и трусость. Я злился, презирал и боялся его одновременно. Но возвращать деньги не хотел. Это было давно, но такое не забывается. После этого урока жизнь дала мне ответку – со мной так же поступил мой приятель, которому я дал определенную сумму и у которого деньги были, но не чтобы отдать их мне. Он,