А я требую и то и дело перехватываю ее руки, когда сотовый задерживается в них.

— Паша, — шумит она, улыбаясь, и выставляет плечо, чтобы дописать проклятую фразу проклятому адресату. — Ты меня пугаешь…

Она смеется, а я просто-напросто помню, что скоро ехать назад. В проклятый город. И я тороплюсь, потому что мне нужно попрочней вбить в себя все, что происходит в номере отеля. А особенно сносящее к черту ощущение, что она моя. В моих руках.

Ведь осталось несколько часов, а потом ей выходить из моей машины и идти к нему.

— Тебе нужна другая рубашка, — замечает Ольга, когда я вхожу в комнату после утреннего душа. — Ты вырвал пуговицы с мясом.

Она уже собралась и спрятала прекрасную фигуру в деловой костюм, который велик ей на размер. Нанесла легкий макияж и стянула густые волосы в хвост, из-за чего выглядит стервозной дамочкой с недвижимостью по всей Европе. Ольга умеет натягивать холодную непроницаемую маску, чтобы к ней никто не лез, но сейчас это больше напоминает барьер. Она боится, что Дмитрий что-то заподозрит, и заранее выбирает подходящий “камуфляж”.

Только она забыла предупредить меня и теперь смотрит совершенно неправильным для остального образа взглядом. Я вышел в одном полотенце, которое обернул вокруг бедер, и стою перед ней, чувствуя ее почти что осязаемый волнующий кровь взгляд. Черт, мы пропали… Одна ночь и мы пропали. Если она будет так смотреть на меня, не нужны никакие записи, которые я умею подчищать, и другие улики, всё ясно как день, когда женщина так смотрит на тебя. И я ведь тоже смотрю на нее самым непозволительным образом.

— Я не хожу так на работу, — я чувствую, что она думает о том же, и тянусь к одежде, которую Ольга сложила на спинку дивана.

— Да уж, не стоит, — она переводит взгляд на наручные часы. — Мы немного опаздываем.

— Я нагоню на трассе.

Она даже домой должна приехать к определенному времени.

— Я спущусь к себе и быстро соберусь. Через десять минут подам машину.

— Отлично, — она кивает. — Я собрала пуговицы… не знала, куда их деть.

Она подходит ко мне и растерянно смотрит, а я понимаю, что пуговицы от моей рубашки зажаты в ее ладони. Тогда я подцепляю ее и забираю прозрачные горошины, из которых торчат белые нитки.

— Я параноик? — спрашивает девушка на выдохе.

Я же переношу ладонь на ее плечо и притягиваю к себе, после чего целую в макушку.

— В паре достаточно одного параноика. Давай им буду я.

— А я что?

— А ты будешь рвать мои рубашки. Я же научил тебя.

Я надеваю порванную рубашку задом-наперед и заправляю ее в брюки, после чего накидываю сверху пиджак и прощаюсь с Ольгой. Долгим поцелуем, который она прерывает волевым усилием, когда тот почти уводит нас в горизонтальную плоскость.

— Нам нужно ехать, — напоминает она. — Надо, Паша… Мы все равно не сможем остаться здесь навсегда.

Она права. И я ухожу к себе, чтобы найти свежую рубашку и закинуть вещи в спортивную сумку. Потом я спускаюсь в подземную парковку и сажусь за руль внедорожника. И мне становится тошно за ним, как от грубой насмешки, что я снова всего лишь водитель, управляю чужой машиной и открываю дверцу перед чужой женой.

Теперь не моя.

Цветочный аромат приходит приятной волной, когда Ольга садится сзади и благодарит работника отеля за помощь. Я защелкиваю ремень безопасности и смотрю на нее, обернувшись.

— Можно, я потом пересяду? — спрашивает девушка, словно я могу отказать.

— За руль?

— А ты пустишь?

— На колени, да, — я с наглой ухмылкой провожу ладонью по своему бедру.

— Я серьезно, Паша, — а улыбается так, что ни нотки серьезности. — Хотя нет… Ты будешь сидеть рядом и я не смогу думать о дороге.

— Теперь представь, как трудно приходится мне.

Мы шутим и обмениваемся дурацкими колкостями, а потом и теплыми прикосновениями, когда сворачиваем на трассу и Ольга уходит на переднее сиденье. Всю дорогу она сидит рядом и рассказывает институтские истории, а я вижу ее такой, какой никогда не видел. Совершенно беззаботной и веселой девочкой с заливистым смехом. И это бьет под дых наотмашь, словно там нет синяка от первого знакомства с ней и огромной гематомы от первой близости.

Она уже так глубоко во мне… Не вырвать.

— Я слушала КиШ, я тебе клянусь.

— А тату есть?

— Ты видел меня всю, как думаешь?

— Одно место я пропустил.

Я завожу ладонь ей за спину и забираюсь под волосы, проводя по основанию шеи. Ольга прикрывает глаза и ведет телом, чтобы заострить мое прикосновение, а потом… Потом наше беззаботное веселье выцветает. Она замечает стелу родной области и понимает, что мы уже близко.

И она сжимается как от жестокого удара. А меня накрывает чувство, что заехали по мне.

— Мы можем остановиться, — предлагаю я, припоминая, что скоро будет хорошее место для кемпинга. — Отдохнуть от дороги…

— Не надо, — она качает головой. — Мне нужно перестроиться. Я еду домой.

Она произносит последнюю фразу как установку, словно приказывает себе перестать думать о другом. После чего поднимает руку и крепко обхватывает мою ладонь. Она хочет убрать ее в сторону, но в последнее мгновение сбивается и не может отпустить. Вместо этого сдавливает мои пальцы так крепко, что я угадываю острое касание ее ногтей, и хмурится, не зная, как справиться с собой.

Прекратить.

Ей страшно...

Я чересчур резко торможу и сворачиваю к обочине, за что получаю испуганный взгляд ее синих бездонных глаз.

— Давай повернем, — бросаю я. — Я не могу отвезти тебя к нему… Я спрячу тебя и что-нибудь придумаю. У меня есть знакомые...

Ольга не дает мне договорить. Она тянется ко мне навстречу и жарко прижимается лицом к груди, будто я перестану говорить, если надавить сильней.

— Нет, Паша, я прошу тебя, — она сбивчиво шепчет, боясь, что не достучится до меня. — Только не так. Нам нельзя терять голову, он слишком сильный.

— Я справлюсь с ним.

— Я знаю, знаю, милый, — она поднимает ладони и гладит меня по лицу, заставляя отпустить толику воздуха из легких. — Я верю тебе, но тебе нужно время. Не сломя голову... Господи, я сама накрутила тебя…

— Дело не в этом.

— В этом, — она кивает, глядя в мои глаза. — Ты сказал две недели. Я согласна.

— Но тебе страшно.

— Я боюсь расставаться с тобой, поэтому… Но я вытерпела восемь лет с ним и выдержу еще две недели.

Я смотрю на ее заостренное от переживаний лицо и понимаю, что она вновь до жестокого права, и ничего не возражаю, хотя в груди стоит предчувствие скверного.