Потом — тренировка. После — визит к отцу, которому тоже ничего не удалось узнать, и я предположил, что фоторобот, нарисованный Борисом со слов Наташки, имеет мало общего с реальностью. Либо же Саня-Юра действительно иногородний, потому в нашем городе о нем никто ничего и не знает.

И вот наступил вторник, и я еду на вокзал на первом автобусе встречать маму. Казалось, с момента, когда мы расстались, прошла целая вечность: мир перевернулся с головы на ноги и снова встал вверх тормашками. Я здесь полтора месяца, и столько всего произошло!

Мама потеряла и заново обрела жизнь. Борис и, надеюсь, Наташка обрели путь. Каюк, похоже, нашел место под солнцем, и у него появился шанс вырасти человеком.

Вот только Алису вернуть не получается.

На вокзал я пришел, когда трава еще была влажная от росы, над асфальтом курились испарения, и фигурки пассажиров казались суетливыми призраками в тумане. Поезд прибывал на третий путь, и я туда-сюда слонялся по перрону. Мама должна была сразу же поехать домой, потому Наташка с Борей ждали ее там.

Наконец объявили, что поезд прибывает и нумерация вагонов с головы состава.

Сперва в тумане проступили фары, потом сама голова, замелькали вагоны. Засуетились встречающие, забегали туда-сюда. Пара минут — и перрон ожил, наполнился людьми.

Я подбежал к седьмому вагону, пожал руку Толику, спустившемуся по крутой лестнице, пропустил сумчатых людей. Подал руку маме, забирая сумку с, вероятно, кофе. Потом помог ей спуститься, и мы обнялись, чего никогда не делали в прошлой жизни. Тетя Ира помахала мне из вагона.

Усталая и красноглазая, мама выглядела гораздо лучше, чем когда отец жил с нами.

— Мамочка, поздравляю тебя с новым рождением, — проговорил я, подхватил сумки.

Мама повела плечами, огляделась; запрокинув голову, улыбнулась чирикающим стрижам.

— Как же здорово жить! Жаль, что я этого не понимала раньше!

— Еще не поздно, — ответил я, заряжаясь ее радостью. — Тебе всего тридцать шесть! Вся жизнь впереди.

— Да где уж вся! Половина — да, — прошептала она, все так же улыбаясь.

— Этого достаточно. Ведь ты поняла то, что до большинства людей доходит перед смертью.

— Знаешь, что мне хочется? — выдохнула она с подростковым запалом. — На море с палаткой! Разводить костер и купаться ночью!

— Слушать цикад, потом — сверчков и треск костра, — поддержал ее я. — М-м-м, бесценно! Обязательно надо устроить! И деда пригласить. В конце июля так и сделаем. А пока надо поработать. Подожди.

Я обернулся к Толику, считая, что он главный в тандеме с тетей Ирой.

— Дядь Толик. Скажите только честно, сколько стоит передать в Москву посылку весом в тридцать килограммов.

Он посмотрел пристально и махнул рукой.

— Нисколько. Тебе — нисколько, не чужие ведь люди.

Я отлично знал, что вот так по-родственному помогать можно до поры до времени. Потом родственники потеряют интерес, после и вовсе начнут избегать ответственности и напряга. Потому все должны быть заинтересованными.

— А если один мой друг захочет передать? — не унимался я.

— Две тысячи, — ответил он, не понимая, куда я клоню.

Тогда я вытащил деньги из рюкзака и протянул ему. Он зыркнул на Ирину и отвел мою руку.

— Обижусь.

Я вздохнули объяснил:

— Огромное спасибо за помощь!

— Да, спасибо, — кивнула мама.

Я продолжил:

— Но сейчас уже все хорошо. У вас с тетей Ирой свой бизнес, у меня свой. И будет справедливо оплачивать ваш труд, чтобы вы не теряли деньги. Поэтому возьмите, или обижусь я.

Толик вел себя непреклонно, но в глазах начали мелькать значки долларов. Я усилил натиск:

— Бабушка наверняка говорила, что мы будем отправлять товар ежедневно, и вашим коллегам нужно платить. Так чем вы хуже? Почему они будут получать деньги, а вы нет? Выходит, быть нашими родственниками — наказание? Так что не обижайте!

Я сунул деньги ему в карман, и мы с мамой удалились к троллейбусу.

— Ну ты даешь! — восхитилась она на выходе из вокзала. — Ты прямо решала.

Мы еще немного прошли и она меня остановила в паре десятков метров от остановки, где не так людно.

— Я хочу… должна это сказать. Устала молчать. Павлик… Забеганная, задерганная, я совершенно не знала, какой ты, какие вы, мои дети. Только сейчас поняла, какие вы у меня… Классные! А ты… Прости, что тебе пришлось так рано повзрослеть!

Она снова меня обняла, и сумка соскользнула с моего плеча на землю. Мимо проехал троллейбус, забитый под завязку. Я подождал, пока мама даст волю чувствам, и спросил:

— Ты кофе купила, как я просил?

Отстранившись, она воровато огляделась и проговорила мне в ухо:

— Да, дед снова денег занял. Мы ему теперь должны, как земля — колхозу!

— Все уже отбилось. Сегодня вместе с тобой поедем, оптом сдадим партию, и — к бабушке. Вы же договорились увидеться вечером?

— Она вообще хотела сейчас, но и мне, и Ирине надо поспать.

— Ну еще бы! Но прежде, — я перекинул сумку через плечо, — пойдем на рынок, я сдам кофе оптом, а ты подстрахуешь. А то одному стремно.

О том, как меня пытался ограбить армянин, я промолчал, а то начнется паника. Про Наташкины приключения с байкером-маньяком мы условились не распространяться — по той же причине.

— Прямо сейчас? — Обреченно спросила мама.

Я мотнул головой.

— Нет, перед поездкой к бабушке.

Домой мы добрались в девять утра. Мама позавтракала блинчиками с творогом, которые приготовила Наташка, выпила кофе, сваренный в турке — почувствовала себя белым человеком. И, дабы закрепить ощущение, приняла ванну.

Я же, пока она плескалась, забрал пакет с лекарствами для онкобольных — хорошо бабушка чек не выбросила — и позвонил в квартиру бабы Вали.

Открыла мне кудрявая полная женщина лет пятидесяти, поздоровалась, попыталась накормить конфетами, отдала двадцать семь тысяч, сэкономив столько же, потому что в нашем городе эти препараты, во-первых, вдвое дороже, во-вторых, их не найти.

С пустыми руками она меня не отпустила, насыпала пакет нечищеных кедровых орешков и пригоршню шоколадных конфет — будет что взять с собой к бабушке.

Когда я вернулся с деньгами, раскрасневшаяся после ванны мама уже допивала кофе. Из открытой сумки выглядывал пак кофе, какие-то импортные конфеты в блестящем целлофане, импортный же зеленый горошек — про запас на салат.

Наташка и Борис жевали «Хубба-буббу». Мама