составе вместе со всеми шлюхами Европы не смогут им его испортить.

Он вернулся к ней, нежно обнял и зубами поправил упавшую с ее плеча бретельку. Но тут воздух снаружи расколол какой-то резкий звук – кр-р-рэк – бу-м-м-м! Это линкор давал сигнал к возвращению на борт.

Теперь внизу под окном настал и вовсе ад кромешный: корабль снимался с якоря, а никто не знал пока, к каким берегам он направляется. Официанты в панике требовали расчета, в ответ слышались проклятия и возмущенные отказы, шелест отбрасываемых счетов – слишком больших и звон швыряемой мелочи – явно недостаточной; тех, кто уже не держался на ногах, товарищи волоком волокли к шлюпкам, и сквозь весь этот гам прорывались короткие рубящие команды патрульных военно-морской полиции. Наконец первая шлюпка отчалила от берега под крики, рыдания, визги и обещания женщин, столпившихся на краю пирса, машущих руками и пронзительно вопящих вслед отплывающим.

Томми увидел девушку, ворвавшуюся на нижний балкон, размахивая салфеткой, но прежде чем он успел полюбопытствовать, заставило ли хоть это пошевелиться англичанок в качалках, раздался стук в их собственную дверь. Истерические женские голоса умоляли открыть ее, и на пороге показались две девчонки, тощие, грубые, скорее не найденные, чем потерянные. Одна из них от рыданий не могла произнести ни слова. Другая с тяжелым американским акцентом неистово умоляла:

– Пжалст, можн’ам помахать с вашго блкона? Пжалст! Там наши парни! Помахать, пжалст. Дргие комнты все заперты.

– Милости просим, – сказал Томми.

Девушки ринулись на балкон, и жуткую какофонию внизу прорезали два визгливых дисканта.

– Чарли, я здесь! Посмтри вверх, Чарли!

– Телегрфируй в Ниццу до встребвнья!

– Чарли! Он меня не видит.

Вдруг одна из девиц, задрав юбку, с треском разорвала свои розовые трусики и отчаянно замахала ими, как флагом, вопя:

– Бен! Бен!

Когда Томми и Николь покидали комнату, этот импровизированный флаг все еще трепетал на фоне синего неба. На это стоило посмотреть: нежно-розовый, словно плоский кусочек живой плоти, лоскут, соперничающий с торжественно ползущим вверх по мачте линкора звездно-полосатым полотнищем.

Обедали они в Монте-Карло, в новом приморском казино… а потом, гораздо позднее, купались в Больё, напротив Монако и расплывчатого контура Ментоны, в белой лунной воронке, образованной венцом бледных валунов, окружавших фосфоресцирующую воду. Николь была рада, что он привез ее в это место, откуда открывался вид на восток и где ветер совершенно по-особому играл с водой; здесь все было непривычно новым, как они сами – друг для друга. Николь представляла, что лежит поперек седла, и ее, умыкнув из Дамаска, кто-то мчит в монгольские степи. Минута за минутой отпадало все, чему научил ее Дик, она все ближе возвращалась к себе той, какой была вначале: к смутному прототипу женщины, покорной мужчине, завоевавшему ее мечом, и безразличной ко всему, что происходит в окружающем мире. Связанная любовными путами, очарованная лунным светом, она радостно принимала безвластие своей любви.

Они проснулись одновременно, луна уже зашла, воздух стал холодным. С трудом выбравшись из-под одеяла, она спросила, который час. Томми сказал – около трех.

– Мне пора домой.

– Я думал, мы заночуем в Монте-Карло.

– Нет. Дома дети с гувернанткой. Я должна вернуться до рассвета.

– Как знаешь.

Они быстро окунулись, и Томми, увидев, как она дрожит, энергично растер ее полотенцем. Когда, с еще не просохшими волосами, с блестящей после освежающего купания кожей, они уселись в машину, обоим не хотелось уезжать. Им было очень хорошо вместе, и когда Томми принялся ее целовать, она почувствовала, как для него исчезает все вокруг, кроме ее бледных щек, белизны ее зубов, прохлады ее лба и пальцев, гладивших его лицо. Все еще настроенная на волну Дика, она ждала объяснений, оценок, но ничего подобного не последовало. И убедившись, что ничего и не будет, она разнеженно и счастливо устроилась на сиденье поудобней и дремала всю дорогу, пока звук мотора не изменился и она не почувствовала, что машина начала взбираться вверх, к вилле «Диана». У ворот она почти неосознанно поцеловала Томми на прощание. Даже гравий теперь по-иному шуршал у нее под ногами, и ночные звуки сада представлялись эхом чего-то, уже отошедшего в прошлое, и все-таки она была рада, искренне рада вернуться домой. Бурное стаккато минувшего дня оказалось волнующе приятным, но подобное эмоциональное напряжение было ей непривычно.

IX

В четыре часа следующего дня у ворот остановилось вокзальное такси, и из него вышел Дик. Вмиг утратив самообладание, Николь сбежала с террасы ему навстречу, лихорадочно стараясь взять себя в руки.

– А где машина? – спросила она.

– Я оставил ее в Арле – мне надоело сидеть за рулем.

– Из твоей записки я поняла, что ты уезжаешь на несколько дней.

– Мне помешал мистраль с дождем.

– Но ты доволен поездкой?

– Настолько, насколько бывает доволен человек, которому удается на время от чего-то убежать. Я довез Розмари до Авиньона и там посадил на поезд. – Они не спеша дошли до террасы, и он поставил чемодан на пол. – Я не стал писать об этом в записке, чтобы ты бог весть что себе не вообразила.

– Очень предусмотрительно с твоей стороны. – Николь почувствовала себя уверенней.

– Хотел выяснить, прибавилось ли у нее что-нибудь за душой, а выяснить это можно было, только оставшись наедине.

– И как – прибавилось?

– Розмари не повзрослела, – ответил он. – Вероятно, оно и к лучшему. А ты чем занималась?

Она ощутила, как у нее по-кроличьи задергалось лицо.

– Вчера вечером ездила потанцевать – с Томми Барбаном. Мы отправились…

Поморщившись, он перебил ее:

– Не надо мне ничего рассказывать. Независимо от того, что ты делала, я не хочу ничего знать определенно.

– Да тут и знать нечего.

– Да ладно, ладно, – сказал он и добавил так, словно отсутствовал целую неделю: – Как дети?

В доме зазвонил телефон.

– Если это меня – меня нет, – предупредил Дик и торопливо повернулся, чтобы уйти. – Мне нужно кое-чем заняться у себя в кабинете.

Николь дождалась, пока он скроется за родником, затем вошла в дом и сняла трубку.

– Николь, comment vas-tu?[72]

– Дик дома.

Томми застонал.

– Давай встретимся в Канне, – предложил он. – Мне нужно с тобой поговорить.

– Я не могу.

– Скажи, что ты любишь меня. – Она молча кивнула в трубку. – Скажи, что любишь, – повторил он.

– Да, да, но сейчас ничего нельзя сделать.

– Брось, конечно же можно, – нетерпеливо возразил он. – Дик прекрасно понимает, что между вами все кончено. Совершенно очевидно, что он сам от тебя отступился. Чего же он может требовать?

– Не знаю. Но я должна… – она запнулась, чуть не сказав «сначала спросить у Дика», и вместо этого произнесла: – Я