Знали все: случись беда с любым из охраны, приди на него приказ — расстрелять, Василь Василия выполнит его, даже глазом не сморгнув. Посчитав, что поступил правильно.

Его никогда не мучили сомнения, и сострадание ему было незнакомо. У него всегда был отменный аппетит и сон. По молодости и неопытности он не успел пока заложить ни одного из сослуживцев. Но случись минута, возникни благодатная почва иль ситуация, ни на секунду не задумался бы и настрочил донос. Считая, что поступил так, как велела гражданская совесть.

Может, потому спал он, ел и жил в одиночестве. И когда другие охранники, заметив наступление весны, читали стихи о любви и природе, Василь Василич зубрил стихи о партии и Ленине, которые декламировал на всех концертах художественной самодеятельности в селе.

Он был без памяти влюблен лишь в самого себя. Он был лишен даже капли человеческого тепла к ближнему. Считал, что никто из окружающих, кроме него, не мог претендовать на правоту.

Где-то в Москве, на Старом Арбате жили его родители — старые москвичи-интеллигенты. Да единственная сестра — партийный работник. От них он частенько получал письма, аккуратно отвечал на каждую весточку.

Скучал ли он по семье и дому, этого не знал никто. Он не имел друзей. И в душу никого не впускал. Да и имелась ли она у него?

Ванюшка после слов Василь Василича сразу сник. Продолжать разговор не захотелось. Даже старший охраны нахмурился, посуровел. И, глянув в сторону распадка, куда ушел Митрич, подумав, предложил:

— Сходил бы, Василь Василич, за черемшой. Всем к обеду. На кирзухе зубы не сберечь.

— А почему я? Черемшу не видел еще ни разу.

— Митрич покажет. С ним вместе и наберете.

— Стану я условника спрашивать! Только этого мне и недоставало! Да кто он такой, чтоб я, доверенное лицо страны, ка- кого-то негодяя просил мне помочь! — покрылось пятнами лицо Василь Василича.

Ванюшка не выдержал, встал молча, взял рюкзак и, не оглядываясь, пошел к распадку.

Больше двух лет жили парни бок о бок. Не понимая, чураясь Василь Василича больше, чем всех сучьих детей, вместе взятых.

Сегодня Ефремов обещал охране передать почту с охранниками, приехавшими в Трудовое на мотоцикле.

— Сам я сюда поспешил, а ваши в баню заторопились. Потом в столовую пойдут. Получат хлеб в пекарне. Пока управятся, я вернусь, отдам им почту. Там писем много. Василь Василичу целых три письма. Всю ночь читать будет, — пообещал он весело.

И охранники теперь нетерпеливо оглядывались на дорогу. Почта, да еще здесь, в тайге, была единственной нитью, связывавшей людей с домом.

Почта… Придут письма и условникам. Разгладятся на время усталые морщины на лицах. Сколько новостей, смеха, радости! Как долго будут всматриваться в дорогие, такие далекие лица родных, детей, которые еще помнят, еще ждут. Всю ночь будут вздыхать, прижимая к усталому сердцу фотографии детей. Словно не клочок бумаги, а теплые руки и головенки ребятни прилягут на время рядом, зашепчут, знакомо картавя, сокровенное:

— Папка, а мы тебя всегда ждали. Даже ночью. Как Деда Мороза, как сказку. Ведь ты больше никогда не уйдешь? Правда?..

Без времени, без детства, без тепла поседели головы жен и детей. Не сказкой, живым бы вернулся. В чудо давно перестали верить.

А условники помнили их теми, какими оставили, у каких отняли. В тот день… Самый черный в жизни каждого. Его нужно было суметь пережить.

На свою беду, уходя, оглянулись. Увидели горе. Так и запомнилось оно. Внезапное, злое. Оно иссушило всех. Оно возвращало ночами, во снах, тот последний миг. Ту секунду — застывших, словно окаменевших от горя жен и крики детей, какие не выморозили годы, муки, болезни:

— Папка, не уходи!

Да разве своею волей? Разве виноват в случившемся? Кто же себе пожелает горя? Никто не угадает заранее свою судьбу.

Условники помнили прежнее. И, не слыша годами голосов детей, не забыли лепет, смех, песни, давно забытые в их домах. В них все это время жила зима. Весны не было. Она умерла в тот день навсегда.

Когда Ванюшка, набрав полный рюкзак черемши, поднимался из распадка вместе с Митричем, к костру подкатил мотоцикл с коляской, загруженной доверху.

— Принимайте хлеб и почту! — донеслось знакомое.

Тут и Василь Василича не надо было уговаривать. Подскочил первым. За мешок с письмами ухватился цепко.

— Да погоди, давай по порядку. Сначала хлеб разгрузим. Люди, видишь, обедать пришли. Никуда твои письма не сбегут, — урезонивал старший охраны.

Но едва последний мешок хлеба был снят, Василь Василич вскрыл почту с письмами: искал те, которые пришли ему.

«Ишь, гад, ковыряется, как жук в навозе. Не терпится ему. Знать, и в гнилой середке тепло есть, коль так спешит, видать, кто-то дорог ему», — оглянувшись ненароком, подумал Митрич.

Василь Василич уже нашел два письма. Пухлые, потрепанные в дороге, они торчали из кармана, а охранник искал третье.

— Да вот оно! Возьми! — подал, наткнувшись на письмо, старший охраны и пошел обедать к костру.

Василь Василич отошел к палатке. Устроился поудобнее. Он любил все делать основательно.

Вскрыл письмо. Стал читать… Никто не обращал на него внимания. Люди обедали. И вдруг услышали странный крик, словно кого-то душили. Люди оглянулись.

Василь Василич сидел с обезумевшим, перекосившимся лицом. Глаза вылезали из орбит. Руки рвали гимнастерку.

— Чё это фраер, звезданулся, что ль? — глянул Шмель.

Старший охраны испугался. Бросил ложку, миску. Подскочил.

Василь Василич упал в грязь лицом. Ему нечем было дышать.

— Ребята, живей сюда! Воды! — заорал старший. Охранники подскочили мигом.

— Что это с ним? — удивился Ванюшка.

— Помирает…

— Вот диво, — не верилось парням.

— Мокрую тряпку, — скомандовал старший и, расстегнув гимнастерку, стал растирать грудь Василь Василичу, делал ему искусственное дыхание. А тот бледнел, холодел.

— Да что это с ним?

— Не знаю. Перегрелся на солнце, — брызгал водой в лицо Василь Василича старший.

— Ты ему «Правду» прочти! Он, гад, туг же вскочит, — захохотал Шмель.

— А может, в письме дурные вести? — заметил Костя сжатое в руке охранника письмо.

Старший охраны взял измятый лист бумаги из пальцев парня, побежал глазами по строчкам. И окружавшие заметили, как лоб человека покрыла испарина.

— Беда у него! Отца взяли. Его расстреляли, а через месяц выяснилась невиновность. Поторопились с приговором. А ему, сыну, как теперь эту ошибку пережить?

— Паралик его разбил, — глянув на Василь Василича, коротко определил бульдозерист.