– Чтоб тебе, скупердяге, свело брюхо коробом, спину жёлобом…

И смотрели так, словно каждый горожанин и гость, у кого завалялся в кармане хоть грошик, должен был немедленно им этот грошик отдать. А уж кто блин горячий жуёт и поделиться не хочет…

Ворон выпрямился, надменно разгладил усы. Ещё мальчишески редкие и, по его мнению, зазорно мягкие. На Коновом Вене одетого в нищенскую рогожу считали отрёкшимся от людей. Если руки есть, почему тянешь их за подачкой, почему топор не берёшь, новую жизнь не возводишь вместо порушенной? Особенно после Беды?..

Думал об этом Ворон недолго. Его гораздо больше заботило, где уже наконец пятерушечник, отчего не выходит хабальничать. Срок, назначенный Ветром, вдруг стал казаться слишком коротким. Он не увидит скомороха, ничего не разведает. И что ему делать, если он так ничего и не разведает?.. С чем возвращаться?..

В животе сплотился противный комок.

Достойный подарок для Надейки тоже был где-то здесь, но на глаза не попадался, в руки не шёл. Изобилие торга повергало в недоумение хуже скудости. Чем потешить бедную девочку, лежащую в боли, в стыде, в гноище несвежих повязок? Жемчужными переливами раковины, выловленной в омутах Воркуна? Резным гребнем из лосиного рога? Наручнем с голубыми бусами – на исхудалое запястье надеть?..

Всё казалось пустым, никчёмным, но как побывать на знатном торгу и, вернувшись, ни мелочишкой калечную не подарить?

Ворон в сотый раз пересчитывал свои медяки, приходил в отчаяние, корил себя за угождение чреву. Блинок, такой вожделенный и так скоро исчезнувший, ополовинил мошну.

«Небось хорош был бы и с бубликом – на голодный зуб положить…»

Теперь к тому, что вправду поманит, поди, будет не подступиться. И кивнуть не на кого, сам виноват.

– Что творится-то, люди добрые, а?

– Вечем встанем! Вольности отстоим!

– Да от кого?

– А бают, желанные, весной уже встречать нам посаженика от Высшего Круга.

– Сам едва не в пелёнках, зато окольных кромешная тьма, и ни к единому без горячего пирога не подойдёшь!

Горожанам докучали свои дела, Опёнку – свои. Он мало не рассмеялся, увидев прилавок скальника и на нём кипу ровных берестяных листов. Рядом шуршали, постукивали на ветру цельные сколотни, снятые с деревьев потоньше. Во дела чудовые! Кто ж за деньги покупает то, что даром берут?.. Призадумался, понял. На островах рядом с Шегардаем лес свели почти наголо. Эту берёсту привезли с матёрого берега. Кому письмо написать, кому повить разбитый горшок, кому босовики выплести…

Ворон вдруг зевнул. Глаза стали слипаться. Да не оттого, что всю ночь на лыжах бежал. В крепости, бывало, ещё и шибче гоняли… Он прислушался к себе. Это город наваливался на него, слишком шумный, слишком разнообразный. Рассудок захлёбывался с непривычки. Вбирать вбирал, а вот проглотить… Ворон понял это, потому что его научили слушать себя и уяснять, что творится.

Лекарский ряд, где торговали целебными мазями и порошками, он прошёл без особого любопытства. Вряд ли здесь продавалось что-нибудь на пользу Надейке. Такое, чего в Чёрной Пятери не найдёшь. А вот нарваться на бесстыжего надувалу с сушёными тараканами от всех лихорадок – запросто!

Лишь бросилось в глаза, что тут, как и всюду, товар, выставленный на самом бою, стоил дороже, чем сходный где-нибудь в зауголке.

– …воровской ряд, – долетело до слуха.

Ворон сперва подумал: вот именно. Спохватился, понял: ослышался. Не может же быть, чтобы где-то здесь среди бела дня кражу всякую продавали?.. Повернул голову. Мимо неторопливо шагали двое мужчин. Пристойно одетые, основательные, спокойные. Не ухо-парни какие с бегающими глазами. Один держал в руках хорошие сапоги, самое то, что нужно для слякоти.

– Переплатил ты, брат, – щупая рыбью кожу, огорчался второй. – Я в воровском ряду точь-в-точь видел, самую малость ношенные. Ты почём взял?.. Ну вот, а там втрое дешевле.

Сразу захотелось узнать, где тот ряд. Придумать бы ещё, как дорогу спросить, да чтоб язык не отсох! Ворон отметил про себя: поминая увиденные сапоги, говоривший слегка мотнул головой. Сам того не желая, указал в дальний угол у берега. Ворон поднялся на цыпочки, вытянул шею. Увидел, пошёл.

Толичко погляда ради, конечно. Не силком ведь раскошеливаться заставят.

– Совладали с Бедой, совладаем и с позадицей при наместнике…

– А ты, желанный, уверен ли, что с Бедой совладали?

– Так живём вроде.

– Жить живём, да туча всё реже от стены отдаляется. Ты разве не замечал?

В черевах булькнуло, перелилось из кишки в кишку…

Снова донеслось пение. Дикомыт оглянулся быстрей, чем следовало, но увидел всего лишь старых знакомых, тянувших враздрайку:

Люди добры, дайте грошик!

А не то достанем ножик!

В устах безобидных кувык угроза была смешной и весёлой. Ворон не выдержал, подтянул:

Наша рать молчать не может,

Уши песнями корёжит,

Вы их пальцами заткните

Да с мосточков бултыхните.

Мы потешники-гудилы,

В дудки дуем что есть силы,

Доведём вас до расплошек,

Так что лучше дайте грошик!

Маленький поводырь завертел головой, приметил Ворона. Покраснел, насупился, отвернулся. Стало ещё забавнее. Народ смеялся, бросал коротышке в торбу кто кусок снеди, кто мелкий медяк.

Ворон продолжал держать ухо востро и вскорости понял: воровской ряд не для красного словца так назывался. Торговали здесь исключительно тётки в кручинных вдовьих уборах. Каждая – с оравой детей, мал мала меньше. Дикомыт только начал озираться в поисках чего-нибудь для Надейки, когда мимо пробежал ремесленной внешности мужичонка. На сермяжном заплатнике – россыпь мелких опилок. Ворон по себе знал, до чего они цепкие. Всядут – не вышибешь, сколько ни колоти.

– Подушка у тебя под головой не вертится, Моклочиха? – обратился мужичонка к торговке, сторожившей на земле кучку разношёрстного хлама, прикрытого сверху рогожей. – Третий раз у тебя сручье кровное выкупаю!

Нагнулся, выдернул из-под рогожи старую, хорошо разведённую ножовку. Сунул торговке в лицо.

– А я при чём? – куда громче нужного, чтобы слышало побольше торжан, вскинулась Моклочиха. И как пошла ныть, Ворону аж захотелось уйти, пока зубы не разболелись: – А я что, я же горькая вдовинушка, сирая сиротинушка, в людях обидная, мне ночью в двери стук, мешок на порог и за выручкой назавтра придут, а я что, мне и дом запалят, если не испродам, а я сирая вдовинушка, мне на малых детушек…

Мужик сморщился, плюнул, сунул торговке несколько монет, спрятал под полой вырученную пилу и был таков – дело делать. Зимний день короток, а хлеб за брюхом не ходит.

Тётка буркнула ему в спину: