Селиверстова его откровения не трогали, он спрашивал и переспрашивал про сухой путь, про залив и отмель с моржами, подливал прибывшим квасу, отламывал новый ломоть. Наевшись, казак привычно завернулся в просохшую парку, прогоркло вонявшую золой и потом, улегся на лавке. Отдохнув, с чувством и расстановкой парился в бане и все отвечал и отвечал то на глупые, то на каверзные расспросы, не понимая, с чего ему такая честь. Кость перевезли через горы нанятые Мартемьяновым ходынцы. Со всего груза Клеунов взял десятину лучшими клыками, принял в казну пуд с гривенкой для государя, затем собрал всех бывших возле острога торговых людей, и они оценили заморные клыки по пятнадцать рублей за пуд.

– Тысячу вложил, половину получил! – слезно всхлипывал Анисим. – Остальное в кабальных записях на людей, от которых другой год ни слуху ни духу. Такое наше торговое счастье!

Семен Шубин, готовившийся к плаванью на Лену на своем коче, купил у Анисима кость по колымской цене и стал уговаривать беглого казака плыть с ним в Якутский острог.

– Ага! – мялся Данила. – Доброй волей под воеводские батоги? Слыхал, против нас объявили сыск, у кого какое добро осталось – забрали в казну. А на мне кабала. Нет уж! С приставами отправят – сбегу… Лучше здесь, при гарнизоне, служить без жалованья.

– Дурак! – весело потирал руки бывший целовальник. – Тебе воевода все простит: чарку нальет, за кость заплатит. Что воевода? К царю поедешь, уж тот-то наградит…

– Кнутом?

– Ну и дурак! Атаманским жалованьем.

Нескоро удалось убедить Данилу, что он совершил геройство. Видя всеобщее расположение, казак поверил, что в Якутском остроге его могут принять без батогов. Он не скрывал пути на Анадырь. По его словам, выйти туда с верховий Большого Анюя проще простого: выше леса станет пропадать ключ – идти на полдень, чтобы солнце на восходе светило в левое ухо и тень по правую руку. И так до верховий Анадыря – реки горной, скалистой, с долиной глубокой. Она приведет к Семейке и Никите, их стороной не обойти. Правда, меж верховий Анюя и Анадыря плоскостина с одинаковыми пупами, меж которых можно плутать, пока не помрешь. Потому если солнца нет, лучше сидеть... А солнца может не быть долго, и дров на плоскогорье нет.

Промелькнуло короткое лето с ярмаркой. Как повелось, на нее съезжались не только колымские промышленные и ясачники, но и вольные инородцы с других рек. Расписанные лица ходынцев, татуированные родовыми знаками щеки анюйских и алазейских юкагиров были привычны для завсегдаев торгов и не вызывали любопытства. Ради торга здесь терпели и скандальных чукчей. Пуд ржаной муки уже отдавали за четыре хороших соболя. Залежалую, с жучком – за три.

Селиверстов прибыльно торговал, Семен Шубин с анадырской костью и беглым казаком Данилкой приближался к Лене. Коч Ивана Реброва носило неведомо где. Ко времени ледостава он не вернулся.

– Утоп! – забеспокоился Селиверстов. – Вот тебе, дедушка, и лучший, самый именитый из мореходов.

Но с Алазеи сухим путем вышел сменщик Ивана Реброва на Колымском приказе казак-пятидесятник Иван Кожин и принял Нижний острог. В это время на другой стороне Великого Камня густо парило не застывающее в зиму море. Осенью стадухинская ватага взяла от местных ламутов надежных аманатов и наложила на их роды ясак. На какое-то время нападения прекратились, избу с нагороднями укрепили высоким тыном.

Пришла зима. Жгучие ветры с гор наметали сугробы в рост человека, сырые, с моря, покрывали их настом. Чувал в зимовье топился беспрестанно. Ламуты ушли от устья еще до холодов. Михей Стадухин не чувствовал зла, но строго следил, чтобы караульные не теряли бдительности. Похоронив шестерых товарищей на Гижиге, он уже не верил самому себе. Стаял снег, очистилась река, злоба и ненависть затлели со всех сторон суши, только с морской веяло равнодушием и прохладой. Предчувствия не обманули атамана: забыв прежние клятвы, ламуты снова подступили к зимовью, а вскоре редкие постреливания из леса сменились осадой. Охочие привычно отбивались, ходили на погромы в ламутские селения, аманатили, принимали новые клятвы.

Среди лета Михей Стадухин решил осмотреть ближайшие реки. Он оставил в зимовье брата с надежными людьми, при тихой погоде и отливе с шестью товарищами вышел из устья реки в залив. Ветер сносил коч в открытое море, гребцам приходилось изо всех сил налегать на весла, чтобы удерживать судно возле берега. Они шли в полуденную сторону к следующей реке и вскоре увидели намытую волнами кошку из окатыша. С приливом вошли в лагуну и поднялись к устью. Еще издали место показалось Стадухину обжитым. Вблизи открылось множество пней, не почерневших на срубе, затем – обгоревшие венцы избы, щетинившиеся остатки частокола и надолбов.

– Эвон кресты у леса! – указал Матюшка Калин.

Михей перевел глаза, увидел их, не тронутые огнем: желтые, нестарые, одиноко скрытые зелеными ветвями деревьев. Коч подвели к берегу, бросили якорь, дождались отлива. Из лесу никто не выходил, места были пустынными. Судно обсохло, мореходы спустились на илистое обнажившееся дно, обошли не сильно заросшую травой гарь. Это было русское зимовье.

– Года два, не больше, как ушли или были перебиты! – при унылом молчании товарищей пробормотал Михей. – Может быть, незадолго до нас.

– С нашей стороны никто не мог прийти! – Матюшка скинул шапку, перекрестился. – Знать, оттуда приплыли! – Кивнул на полдень и направился к холмикам могил, из которых сиротливо торчали добротные тесаные кресты.

На уровне нижних перекладин на них были вырезаны крестильные имена усопших и убитых: «Яшка – сам помер», «Иван–убит», «Иван–убит», «Ермила–убит». Сначала надписи не сказали ничего, кроме того, что здесь были свои, русские люди. Михей склонился к одному из крестов, потрогал пальцами вырезы, прочитал вслух: «Ермила»

– Ермила! Ермила! – спохватившись, сипло забормотал севшим голосом.

– Не Васильев ли? Казак Ермила Васильев, уходил в полку Васьки Пояркова? Если он, то куда же нас бес привел? – Помолчав, нахлобучил шапку, горько усмехнулся: – И тут не первые! Вот ведь как нечистый посмеялся! Видать, набрехал ленский пропойца, пророча атаманство, славу и богатство. Ирод! – Он тяжко и прерывисто вздохнул: – Наатаманился я что-то! – Поскорей бы Господь прибрал, что ли! – Поднял лицо к низкому бусящему небу. – Там, поди, скажут, зачем все было… – Обвел спутников рассеянным взглядом. – Перед тем как отправить к чертям, должны же объяснить, кто так сладко прельщал. Иначе как?

На том разведка берега была закончена. Коч вернулся к зимовью и был поставлен на поката. Михей Стадухин как-то разом сник и замкнулся, стал подолгу валяться на нарах, никого ни к чему не принуждая. Когда чувствовал опасность, поднимал людей, без ярости отбивал нападения и снова ложился, рассматривая незрячими глазами расщепленные бревна кровли.

Безнадежная для Стадухина зима на южной стороне Великого Камня, на его северной стороне была полна радостных ожиданий для Юши Селиверстова. Обнадеживая людей дальним походом в неведомые земли, ссужая их хлебом, ему удалось собрать в покруту десяток гулящих людей. Со своими присмиревшими охочими и промышленными у него набирался отряд. К нему примкнул передовщик Степан Вилюй с вольной ватажкой своеуженников, чтобы идти на Анадырь, к брату Василию, ушедшему со Стадухиным. Это был уговор на весну, а до тех пор все они решили соболевать на небогатых промыслах, которые были на пути к Анадырю. Юша с нетерпением ждал наста и уже в феврале, на святого мученика Власия, стал собираться. Целовальник внес о том запись в книгу, а приказный выдал в разное время доставленные купцами указы воевод: и о высылке в Якутский острог беглых казаков, и о помиловании, о назначении казака Михея Стадухина анадырским приказным. Беглецы, служившие на Колыме, здешними властями не выдавались, поскольку были нужны на месте. Но указ есть указ: о том, что грамоты переданы Селиверстову, целовальник и приказный сделали записи, и дело было исполнено.