Морские офицеры, из которых Нельсон составил свой «союз братьев», больше соответствовали своему назначению, чем прежние, хотя иногда были еще придирчивыми и своевольными. Во времена Стюартов флот страдал от постоянной борьбы между грубыми, «просмоленными» капитанами низкого происхождения, которые знали морское дело, и светскими сухопутными лицами, посылаемыми двором, чтобы разделять командование флотом. Эти дни давно миновали. Морские офицеры были теперь сыновьями джентльменов среднего достатка (Нельсон был сыном бедного приходского священника), посылались в море еще мальчиками и соединяли в себе все, что было лучшего в опыте «просмоленных» и обученных офицеров, с характером и мыслями образованного человека.

В последние несколько лет борьбы с Наполеоном армия на короткое время стала даже более популярна у нации, чем флот. Именно потому, что победа при Трафальгаре была решающей и полной, она отодвинула наш «потрепанный бурями флот» на задний план войны, которой он продолжал оказывать незаметную на первый взгляд поддержку. Теперь умы людей были заполнены победами Веллингтона. С 1812 по 1815 год, когда увитые лаврами кареты проезжали галопом через деревни и города, неся известия о победах при Саламанке, Виттории и Ватерлоо, армия приобрела такую популярность, какой никогда не имела ни прежде, не позже, вплоть до германских войн XX столетия, когда за оружие взялась вся нация.

Но армия Веллингтона не была вооруженной нацией, какой была состоящая из призывников французская армия, против которой она сражалась. Она состояла из аристократов, командующих рядовыми, набранными из низших слоев общества, «подонками нации», как называл их Веллингтон, хотя он же добавлял (что часто забывается): «Поистине удивительно, что мы сделали из них тех прекрасных молодцов, какими они являются». В солдаты тогда удавалось вербовать главным образом пьяниц, безработных и тех, у кого возникли личные осложнения с женщиной или с законами страны. Суровая дисциплина плети, считавшаяся необходимой, чтобы держать в повиновении таких грубых подчиненных, удерживала от вступления в армию в качестве рядовых тех членов общества, которые имели чувство собственного достоинства. В первые годы войны в Испании британские солдаты, несмотря на все усилия Веллингтона, занимались грабежом, хотя и не в такой степени, как французские, которых Наполеон поощрял жить за счет побежденной страны. Но к тому времени, когда наши войска вступили в 1814 году во Францию, их дисциплина стала превосходной и их чувство собственного достоинства и справедливая гордость как лучших войск в Европе и любимцев народа на родине делали честь необычной общественной системе, на которой была основана британская армия.

Военные офицеры происходили из более аристократических кругов, чем морские. Многие из них, как и сам Веллингтон, были младшими сыновьями в тех знатных семьях, которые оказывали определяющее влияние на образ жизни и политику в своей стране; другие, подобно Джорджу Осборну в «Ярмарке тщеславия», принадлежали к богатой буржуазии, которая могла купить патент на офицерский чин и смешаться с отпрысками знати. Социальная бездна между такими офицерами и людьми, которыми они руководили, была огромна, и это часто проявлялось в грубом пренебрежении к рядовым солдатам со стороны офицеров – слишком светских, а иногда и слишком пьяных, чтобы исполнять свой долг. Небоеспособность и разложение армии обнаружились в 1793 году уже во время первых сражений в Нидерландах. Несколькими годами раньше Коббет, который был завербован в армию рядовым солдатом, а затем произведен в сержант-майоры, обнаружил, что главный интендант его полка, ведавший снабжением людей провизией, удерживал около четвертой части этой провизии для себя; когда же Коббет сделал отважную попытку предать гласности этот позорный факт, то увидел, что на подобные дела повсюду в армии смотрели сквозь пальцы, и был вынужден бежать в Америку, чтобы избегнуть мести властей, не переносивших подобного вмешательства в их порядки и доходы.

Пока шла война, Ральф Эберкромби, Джон Мур и Веллингтон постепенно изменили такое положение; в британском офицере вновь пробудилось чувство долга, в армии установилась дисциплина. Но в полках как с плохим, так и с хорошим командованием непосредственная забота о рядовых и контроль над ними было делом сержантов, «непатентованных офицеров», которые были поистине «спинным хребтом армии». Полк, подобно обществу, был разделен на высшие и низшие ступени, соответствующие социальному делению английской деревни, из которой приходили и рядовые, и офицеры. Надо заметить, что, когда прапорщик, только что выпущенный из Итона, поручался почтительной заботе и попечению сержант-майора, их отношения очень напоминали те отношения, к которым молодой человек привык дома, когда старый лесничий брал его в поле, чтобы научить обращению с охотничьим ружьем и искусству подкрадываться к дичи.

Среди армейских офицеров нашей отнюдь не воинственной нации не очень сильны былипрофессионально военные чувства. Начиная с герцога (Веллингтона), все, находясь вне службы, спешили переодеться в штатское, хотя даже герцог рассердился, когда некоторые армейские денди вынули зонтики, чтобы укрыться от дождя на поле битвы, как если бы они находились около клуба на Сент-Джеймс-стрит! Только немногие из офицеров смотрели на армию как на действительное средство к существованию; но в таком качестве она не могла быть очень прибыльным делом, учитывая цену, которую приходилось уплачивать за патент, выдаваемый офицеру при каждом повышении по службе. Армия давала возможность увидеть жизнь: насладиться в Испании спортом, еще более возбуждающим и трудным, чем охота на крупного зверя; войти в высшее общество; послужить стране наиболее подходящим для юности образом. Война на Пиренейском полуострове воспитала немало хороших английских офицеров и выработала некоторые замечательные полковые традиции, но она не создала английской военной касты или постоянной армейской организации. Когда вновь воцарился мир, большинство офицеров было склонно вернуться домой, к своим обязанностям и удовольствиям сельского жителя, в сельский дом священника или в мир светской и политической жизни в городе. Армия Англии не была, подобно армии Франции, Испании и Пруссии, военной силой, соперничающей с гражданской властью; она была временным занятием некоторых представителей правящей аристократии.

Во время долгой войны произошли две перемены, указывающие, что нация поняла наконец необходимость содержать постоянную армию. Были построены казармы, чтобы разместить войска, и случайному расквартированию солдат в трактирах пришел конец, к большому облегчению и гражданского населения, и самих солдат. В то же самое время милицию графств перестали рассматривать как средство защиты и стали использовать как источник, из которого пополнялась обученными рекрутами регулярная армия. Прежний взгляд, что защита острова может быть вверена «конституционной» милиции графства и что «постоянная армия» была опасным и лишь временно допустимым средством, устарел уже более чем сто лет назад, а теперь и совсем исчез.

После Ватерлоо была сохранена небольшая постоянная армия, но ее популярность исчезла вместе с войной. Правда, никто больше не считал ее угрозой конституции, но экономические интересы обусловливали антимилитаристские настроения в новом веке, и многие считали расходы на постоянную армию ненужными. Кроме того, реформаторы, приобретающие теперь влияние, не любили армию, как аристократический заповедник, каковым она действительно была; но реформаторы вместо предложения реформировать и демократизировать армию предпочитали морить ее голодом и сокращать ее размеры. Тем временем респектабельные представители трудящихся классов продолжали считать уход в армию свидетельством жизненной неудачи, если не полного позора. Англия XIX века, благодаря счастливой судьбе избавленная на несколько поколений от нападения, решила, что до тех пор, пока ее военный флот будет действенным, она без какого-либо ущерба для себя может безопасно пренебрегать своей армией. И так как армия продолжала быть аристократическим учреждением, она по мере роста демократических настроений среди средних слоев и трудящихся становилась все более непопулярной. Утверждали, что, в отличие от других жителей Европы, ни от одного англичанина нельзя было потребовать, чтобы он учился защищать свою страну с оружием в руках, и это считалось доказательством британской свободы. Это новое и странное определение свободы было «болезненным порождением большого богатства и мира». Оно так укоренилось в течение ста лет безопасной жизни, что оказалось очень трудно отбросить его, когда в XIX веке опасность вернулась в более страшном виде, чем когда-либо.