с мужем Франческо Чанчафарой. К счастью, их шестнадцатилетнему сыну Филиппо удалось выжить.

И тогда Франке стало мало газет, и она забросала Иньяцио вопросами. Хотела знать, что сделал крейсер морского королевства «Пьемонте», который находился в порту Мессины в момент трагедии и первый принял участие в спасении людей? Какую помощь оказали английские торговые корабли, но главное, чем занималось «Генеральное пароходство»? И он ответил, что они везли еду и помощь, что уже четыре корабля Итальянской судоходной компании стоят наготове для вывоза потерпевших, что из Генуи приходят «Ломбардия» и «Дука ди Дженова» с продовольствием для приблизительно двух тысяч человек, которого хватит на месяц, и что «Сингапур» и «Кампания» пришвартовались в Неаполе с почти тремя тысячами беженцев на борту.

Но ей этого было недостаточно.

Когда Иньяцио сообщил, что собирается ехать в Мессину, Франка захотела поехать с ним. Получив отказ, она продолжала умолять и упрашивать. Джованна и Маруцца переубеждали ее, говорили, что это слишком опасно для беременной женщины, что существует угроза эпидемий и инфекций, что в Палермо в ней нуждались благотворительные комитеты помощи эвакуированным, что ей нельзя уставать, что испуг может плохо сказаться на ребенке… Безрезультатно. Утром в день отъезда Франка в пальто для путешествий и с чемоданом загородила входную дверь и тоном, не допускающим возражений, произнесла:

– Мне тоже надо туда.

Они поднялись на корабль и позже, пересев в шлюпку, высадились в Мессине. Пока Иньяцио организовывал выгрузку еды и лекарств и в составе бригад участвовал в спасении людей, Франка ходила от палатки к палатке, предлагая людям свою помощь.

И тогда она их увидела.

Детей, много детей. Измазанные в грязи и крови, они просили кусок хлеба или копались в мусоре и обломках, ища признаки жизни там, где теперь обитали лишь прах и смерть. Неподвижные землисто-серые новорожденные, которых матери продолжали прижимать к груди. Голые малыши, едва стоявшие на ногах, отчаянно звали маму среди развалин. На нее смотрели дети, живые, но с безжизненными глазами.

Сравнение их с собственными детьми повергло ее в шок. В каждом взгляде она узнавала взгляд Джовануццы в каждом нетвердом шаге видела Беби-Боя, все новорожденные казались ей Джакобиной… Она даже пошла за девочкой с длинными черными волосами и в белой ночной сорочке, похожей на старшую ее дочь, окликнула по имени, но та оглянулась и направилась к матери, женщине, которая сидела неподалеку с заснувшим мальчуганом на коленях.

На какое-то мгновение она позавидовала этой несчастной бедной женщине, которая все потеряла, но у которой оставались ее дети.

С того момента она больше ни о чем другом не могла думать.

– Кроме меня, их никто не видел, они были там… – повторяет она и протягивает руку, будто хочет дотянуться и погладить личико Джовануццы или взъерошить кудряшки Беби-Боя.

Маруцца подсаживается к ней, обнимает рукой за плечи, прислоняется лбом к ее руке.

– Отпустите их, донна Франка, – говорит она ей. – Они всегда будут с вами, только не на этой земле. И как бы ни было больно, вы должны заботиться о тех, кто еще на этой земле остался. Иджеа и … вот этот человечек, – заканчивает она, кладя руку ей на живот.

Франка плачет. Оплакивает сирот, которым она не может помочь. Конечно, они приютили человек пятьдесят эвакуированных, в основном детей, на своей фарфоровой фабрике, где временно разместился госпиталь. За тремя детками они с Джованной присматривали лично, но один из них умер от ран, другого нашел и забрал дедушка, а третий так привязался к Джованне, что не отходит от нее ни на шаг.

Но ей не нужны чужие дети, она хочет своих, только своих.

А их у нее больше нет. Одни тени бродят по Оливуцце, маленькие ангелочки, которым не суждено больше вырасти. Иногда она слышит топот их ножек, удаляющийся вверх по лестнице, в другой раз, сквозь полудрему, будто чувствует, что ее гладит ручонка или целуют маленькие губки. Тогда она резко просыпается, от страха, ищет в темноте следы их присутствия, их запах, смех… но никого нет.

И все же Маруцца права, как права была та жена рыбака, пять лет назад на Фавиньяне… У нее есть Иджеа и есть ребенок, который появится совсем скоро. Мальчик? Она надеется, но почти не верит. В ее жизни надежда часто становилась ядом.

Франка вытирает слезы, встает с помощью Маруццы, не отрывая взгляда от вольера. В этом доме, в парке, слишком много следов прошлого, много воспоминаний.

– Вернемся на «Виллу Иджеа», Маруцца? – Не голос, а дуновение ветра.

– Хорошо, – отвечает Маруцца, обнимая ее за плечи. – Вернемся.

* * *

В марте 1909 года в кабинете Бональдо Стрингера собирается совет адвокатов и директоров банка, чтобы обсудить ситуацию дома Флорио.

Братья Флорио не присутствуют. Интересы коммерческого дома представляют адвокаты Оттавио Дзиино и Витторио Роланди Риччи вместе с Джузеппе Маркезано. Роланди Риччи взял на себя неприятную миссию описать ситуацию: время не терпит, говорит он. Да, больше, чем денег, не хватает времени, и скоро уже нечего будет спасать. К их настойчивым предложениям добавляется требование префекта де Сета, который просит директора Банка Италии ускорить решение дела.

Палермо снова охвачен волнениями.

Не только потому, что 12 марта на пьяцца Марина четырьмя выстрелами из револьвера был убит лейтенант Джузеппе «Джо» Петросино, прибывший в Палермо из Нью-Йорка для расследования связей между сицилийской мафией и американской «Черной рукой». И даже не потому, что угроза непродления концессий – и, как следствие, исключения Палермо из активной морской деятельности – вечным дамокловым мечом нависает над городом и 21 марта парализует работу фабрик и школ, магазинов и трамваев и одним только чудом не перерастает в мятеж.

Уже долгое время ходят упорные слухи, и народ хочет знать. Люди проходят мимо Оливуццы, прогуливаются в саду «Виллы Иджеа», вытягивают шеи, всматриваются, обращаются в слух. Пытаются уловить хотя бы малейшее движение за окнами, рассматривают машины, стоящие перед входом, или двуколки, которые все еще в ходу для послеобеденных прогулок, прислушаются к музыке, доносящейся из залов, вглядываются в приглашенных на вечера, на чай и задаются вопросом: неужели кризис настолько серьезный, как говорят?

Беспардонный и жадный Палермо ждет, что случится, злорадно ухмыляясь, потому что очень многие рады тому, что наконец для этого наглеца Иньяцио Флорио пробил час расплаты. Но в этой ухмылке скрывается и страх. Если Флорио пойдут ко дну, город утонет вместе с ними. Начиная с работы, заканчивая благотворительной деятельностью в театрах: слишком много поставлено на карту.

Из Рима приходят новости, от которых Иньяцио бросает в дрожь.