один из его адвокатов, жалуется Стрингеру в письме на то, что, несмотря на драматичную ситуацию, синьор Флорио продолжает запивать еду шампанским, бросаться деньгами на игровых столах и удовлетворять свои дорогостоящие прихоти.

Стрингер выходит из себя. Но в своей манере. Пишет Иньяцио резкое письмо, щедро пересыпанное словами осуждения, обвинения, порицания, презрения, недоверия. И из всего этого вытекает угроза бросить его на произвол судьбы.

Иньяцио дочитывает письмо, и внутри у него что-то обрывается. Не первый раз его унижают, не первый раз ему становится стыдно, но формальный, сухой тон письма Стрингера потрясает его до глубины души, к нему приходит новое, мучительное прозрение. Он должен ответить. Иньяцио закрывается на ключ в кабинете и пишет. Набрасывает черновик, внимательно подбирая слова: не хочет, чтобы генеральный директор Банка Италии понял, насколько он оскорблен, но и опасается довести его до крайнего раздражения. Пишет, перечитывает, правит, собирается с мыслями. Сообщает, что уволит лишнюю прислугу, уменьшит хозяйственные расходы и по максимуму сократит прочие траты. Пытается оправдаться, объясниться, но затем, сообразив, как несолидно выглядят эти извинения, решительно зачеркивает их. Наконец, впившись зубами в нижнюю губу, печатает на печатной машинке письмо и сжигает черновик.

Это все, что я могу сделать, говорит он себе, запечатывает письмо, откидывается на спинку кресла, протирает глаза. Как бы он хотел рюмку коньяка, своего коньяка…

В этот момент он слышит мотор «Изотты-Фраскини» и негромкое прощание шофера.

Франка вернулась домой.

Иньяцио вытаскивает из кармашка часы. С этим письмом он потерял счет времени.

Полтретьего.

– В такой час… – бормочет он.

И тут его обжигает мысль: сколько она проиграла сегодня ночью?

Он идет большими шагами через залы и подходит к Франке, когда она открывает дверь своей комнаты. У нее в руках золотая сумочка от «Картье» с бриллиантовой застежкой, одно из последних приобретений, и пачка долговых расписок.

При виде их Иньяцио начинает дрожать.

– Сколько ты проиграла? – шипит он.

Она поднимает руку, смотрит на листки, как будто они ей не принадлежат.

– Ну… не знаю. Я подписала, и все, обещала им заплатить завтра.

Обессиленный, Иньяцио хватается за голову.

– Им – кому? И сколько ты должна заплатить?

Кармела, задремавшая в кресле, вскакивает. Франка скидывает туфли, протягивает расписки Иньяцио и сухо бросает:

– На!

Подходит к горничной, которая, опустив от смущения глаза, тут же начинает расстегивать платье из фая с черными и серебряными пайетками.

Иньяцио пробегает глазами цифры и бледнеет.

Добравшись до последней пуговки, Кармела поднимает лицо и видит перед собой Иньяцио, закрывающего рот рукой, будто сдерживающего крик. Франка замечает смущение служанки.

– Можешь идти, дорогая. Завтра приведешь все в порядок, – говорит она ей.

Кармела выскальзывает из комнаты.

Франка, в нижнем платье, на несколько секунд задерживает удивленный взгляд на Иньяцио, садится на кровать.

– Ты понимаешь, сколько ты потратила? – говорит Иньяцио не своим голосом, резким и одновременно плаксивым. – Ты понимаешь, что, пока ты развлекалась, я сидел здесь один и писал письмо, в котором оправдывался перед этой сволочью Стрингером! Я унижался ради нашей семьи, а ты…

Франка снимает чулки. После родов она немного располнела, на ее лице начали проступать следы огорчений, праздных излишеств и бессонных ночей.

– Меня не интересует, чем ты занимаешься, когда ты один. Прибереги лучше свои признания для Веры, она их больше оценит.

– Ты никогда ничего не хотела знать обо мне и о том, как я себя чувствую! – кричит он и бросает на пол долговые расписки. – Тебя не волновали мои дела! И то, как я пережил смерть наших детей, что это значило для меня! А ты… ты никогда ни в чем не нуждалась: платья, драгоценности, путешествия… И такая неблагодарность! Ты, ты, ты… Только и есть что ты и твое горе. Мне пришлось заниматься всем, спасать то, что уцелело, пока тебе сочувствовал весь мир. Я тоже потерял троих детей, или ты забыла? У меня не осталось наследника, которому я могу передать дом Флорио… У меня отняли будущее, но тебя это никогда не заботило.

Иньяцио подходит к Франке, заглядывает ей в глаза.

– А теперь меня отстраняют от руководства домом Флорио, как идиота, неспособного управлять своей собственностью. Тебе известно, что дела идут плохо, но ты продолжаешь закрывать на это глаза, жить своей жизнью, безрассудно тратить деньги. И унижать меня! Да, потому что эти расписки я не могу оплатить ни завтра, ни бог знает когда. Но тебе плевать. Ты – эгоистка. Проклятая эгоистка, попавшая в наш дом благодаря лишь своему смазливому личику.

Франка смотрит на него равнодушно. Может, слишком много выпила, а может, просто устала. Она молча встает, надевает ночную сорочку, пеньюар, снова садится на кровать, проводит рукой по покрывалу.

– Как ты можешь обвинять меня в эгоизме после всего, что мне пришлось пережить из-за тебя за эти годы, – наконец отвечает она тихо. – Ты говоришь, я не поддерживала тебя в делах, но «Вилла Иджеа» известна на всю Европу только благодаря мне, тому, что я уже сделала и делаю каждый день для гостей. Нет, Иньяцио… – Франка наклоняется, подбирает расписки, комкает их. – Это ты жил в свое удовольствие, всегда и вопреки. Сколько ты спустил на своих любовниц не идет ни в какое сравнение с тем, сколько потратила я. Ты развлекался, не заботясь обо мне, о моих чувствах. Точно зная, что, когда очередная интрижка тебе наскучит, я буду здесь и приму тебя без лишних вопросов. Теперь все это в прошлом, дорогой мой Иньяцио. Каждый как может переносит страдания, и никто из нас не смеет упрекать другого в том, что он пытался выжить вопреки всему. – Легкая грусть смягчает гнев в ее голосе. – Хочешь знать правду? Было бы в тысячу раз лучше, если бы мы не встретились.

Иньяцио чувствует, как кровь отливает от его лица. Нервно сглатывает.

Долгую минуту они смотрят друг на друга.

После чего он выходит и в темноте идет в свою комнату.

* * *

– Какой же этот Флорио неблагодарный! Вы прочитали мое письмо, в котором я описываю нашу с ним встречу несколько дней назад? Он говорит, что, согласно договоренности, которой мы достигли с банками, он фактически отстранен от управлением домом Флорио. Пугает, что прервет переговоры и будет требовать мирового соглашения в Палермо, предложив кредиторам выплату долга в течение семи лет, под руководством управляющего, формально назначенного судом, но по его решению. Что он задумал? Кем он себя возомнил? – Витторио Роланди Риччи, вздохнув, замолкает.

В присутствии Бональдо Стрингера он не считает нужным сдерживаться. Они знакомы много лет и, хоть и с