но даже пальцем не шевельнула, чтобы избавиться от обожателей. В их обществе она чувствовала себя как рыба в воде, одиночество пугало и угнетало ее.

– Надеюсь, ваши дела завершились удачно, – сказала она. – Прошу вас, присоединяйтесь к нам. Вы выглядите грустным.

Грустным? Да, пожалуй, невесело получать известия об отлучении от церкви и еще более огорчительно читать нынешние и будущие проклятия в свой адрес, выраженные весьма откровенно. Я хмыкнул и присел поблизости. Но у меня не было настроения развлекаться, и вскоре я извинился и покинул зал.

Когда Анна наконец отослала гостей и зашла повидать меня, я уже крепко спал, погрузившись в беззвездную пустоту.

53

Осталось два дня до заключения королевы в родильных покоях. Обычно в преддверии традиционных событий я старался с заблаговременной почтительностью настроиться на них. И надо признать, всегда неудачно. Честно говоря, мы оба, и Анна, и я, жили на грани терпения, нам почти не о чем было говорить. Поэтому пятнадцатое августа, день, назначенный для церемонии, воспринялся как некое освобождение, Анна проследовала в дворцовую церковь на службу, потом приняла традиционную чашу, а после того как ее гофмейстер вознес Господу пылкую молитву, прося ниспослать благую помощь, ее брат Джордж и дядя, герцог Норфолк, проводили королеву до личных покоев. Она вошла туда в сопровождении фрейлин, и двери медленно закрылись. Началось ее затворничество.

– Не хватает только перегородить вход каменной скалой, – усмехнулся Норфолк.

– И тогда лишь спаситель – то бишь наследник – сможет справиться со всеми запорами? – уточнил Николас Карью.

Меня невольно потрясло их богохульство. Как смели они столь небрежно поминать Христа в присутствии меня, Защитника веры? Тут же припомнился проклинающий папский вердикт, и мне показалось, будто темная тень накрывает меня, мой двор, мое королевство… Нет, полный бред. Этот тайный свиток ничего не значит.

– Если вы осмеливаетесь высказываться подобным образом, то вам придется ответить на обвинение в ереси! – резко бросил я.

Норфолк изумленно глянул на меня:

– Я же не серьезно, ваша милость. Это всего лишь шутка…

– Над рождением моего сына?! Поистине, плохая шутка!

Весельчаки переглянулись, словно говоря: «Король рассержен. Лучше ему не перечить». Они поклонились и ушли. Такие взгляды мне предстояло видеть еще не раз, и со временем все чаще: в них смешивались снисходительность и страх.

Конец августа был восхитительным. Урожаи обещали быть гораздо богаче недавних памятных лет. Плоды на деревьях налились такой дивной спелостью, что их нагретые солнечными лучами запыленные бока едва не лопались. Вонзая зубы в только что сорванную грушу или сливу, я неизменно обливался соком. Ласковое солнце золотилось над моей головой, и я воспринимал все это как доброе предзнаменование, как простертую надо мной длань Господню.

Седьмое сентября. Сегодня состоится венчание Чарлза Брэндона и Кэтрин Уиллоби, если у них ничего не сорвалось. Омраченный этой мыслью, я поднялся с кровати и, как всегда, произнес утренние молитвы. Я просил о том, чтобы Господь ниспослал им счастливую жизнь, но мольбы мои были лишены сердечной теплоты. Вместо Кэтрин в свадебном наряде перед глазами у меня стояла Мария в мраморном склепе. Ведь она покинула наш мир всего три месяца тому назад.

В надежде развеять печаль, чей темный шлейф тянулся за мной, грозя испортить весь день, я приказал оседлать лошадь и отправился на уединенную прогулку в сторону Элтамского дворца. Он находился за старым лесом в трех милях от Гринвича, далеко от речного берега на открытом всем ветрам холме.

В юности, до коронации, я частенько ездил туда на прогулки! Каждая сотня ярдов возвращала меня лет на пять-шесть в прошлое, и когда я поднялся на вершину Элтамского холма, то вспомнил о десятилетнем принце Генрихе, втором сыне короля. Сколько же раз я вот так стоял здесь, мечтая о будущем и глядя на извивающуюся, поблескивающую вдали ленту Темзы? Тот мальчик – страдающий от одиночества странный ребенок – вдруг показался мне очень близким, и мне захотелось обнять и успокоить его, сказав: «Не переживай, приятель, у тебя все будет хорошо!»

– Ваша милость! – раздался задыхающийся крик пажа, гнавшего лошадь галопом.

Очевидно, подоспело время родов. Я уже больше не смотрел на Элтам, на старый парк, где я играл, спорил с отцом, завидовал Артуру… Это осталось в прошлом; будущее ожидало меня в Гринвиче. Я развернул коня и помчался во весь опор к маячившим у реки красно-белым стенам дворца.

В голове билась лишь одна мысль – мой сын! Я не смотрел по сторонам, не ощущал ни дорожной пыли, прилипшей к разгоряченному скачкой лицу, ни исходившего от меня запаха пота. Я привязал лошадь и бросился к дверям, отпихнув с дороги грумов и придворных, пытавшихся помешать мне.

Родильные покои находились в глубине Гринвичского дворца. По пути то и дело встречались красивые опрятные служанки, которые мне что-то говорили и явно хотели задержать. Почему? Я слышал слова, но не понимал их.

– Ваше величество, может быть, вам угодно… кубок вина…

– Ваше величество… камеристки еще приводят королеву в порядок…

Я отмахнулся от них, как от роя назойливых мошек, и наконец достиг входа в покои Анны. Две встревоженные женщины преградили мне путь.

– Ваше величество, королева утомлена…

Утомлена! Разумеется, Анна утомлена! Я оттолкнул этих дам и сам распахнул массивные двери.

На первый взгляд родильные покои выглядели безлюдными. Я ожидал, что тут уже началось веселье, плещет вино и служанки пританцовывают от радости. Ведь настал чудесный день, праздник для всего королевства. Прошло более двадцати лет с тех пор, как я впервые взял на руки здорового сына.

В лучах солнца роились пылинки. Весь мир, казалось, должен пуститься в пляс. Я застыл на пороге, переполняемый восторгом, вскинул голову и крикнул:

– Сын!

Спустя мгновение ноги сами понесли меня к моей жене и наследнику Англии, я бежал вприпрыжку, как мальчишка, скользя на полированном паркете длинного зала. Перемахнув через косые солнечные лучи, я схватился за ручку последних внутренних дверей. И вдруг мне на плечо легла чья-то рука. Оглянувшись, я увидел очередную служанку. Оттолкнув ее, как надоедливого щенка, я ворвался в родильную палату.

– Анна!

Она лежала, откинувшись на объемистые округлые подушки, туго набитые гусиным пером специально по случаю родов. Обрамлявшие ее измученное лицо темные волосы, потеряв свой роскошный вид, раскинулись влажными спутанными прядями. Поднявшаяся мне навстречу рука бессильно упала на покрывало.

Я поднял ее и покрыл поцелуями.

– Благодарю вас, – услышал я собственный голос, – благодарю вас, любимая.

– Генрих… – начала она, но я остановил ее.

Она выглядела совершенно опустошенной.

– Я понимаю,