– Царь! – стал звать Алатай и трясти ее за плечи. – Царь!

Она открыла глаза, и только тут он понял, что она просто спала. Она села, провела ладонью по лицу, убирая слезы. Оглядела шатер.

– Костер потух, Алатай, – сказала потом, слегка улыбнувшись, и он догадался, что Кадын видела то же, что и он.

Прошло пол-луны, как ушли караваны, и главы снова собрались у царского дома просить звать ээ-торзы. Кадын велела всем приехать в недалекое урочище в новолуние, а сама отправилась в тайгу искать Кама. Горы тогда омывались осенними дождями.

В нужный день мужчины на закате съехались в урочище. Быстро поставили шатер для бани, а когда стало темно, забрались внутрь и расселись вокруг висящего на треноге котла с раскаленными камнями. В шатре было не видно ни зги, только по дыханию и движению понимал Алатай, что окружен людьми. Так же по звуку он понял, что Кадын тихо поет, бросая на камни семена дурманной травы. Шатер наполнился терпким дымом, Алатай втянул воздух полной грудью, пытаясь унять бешено бьющееся сердце.

Мужчины уже расслабились и тоже тихонько напевали, качаясь как озеро под ветром, и Алатай, чуя это, тоже покачивался вместе со всеми. Только глаза не закрывал, и потому, верно, успел заметить, как откинулся полог, и внутрь точно тень скользнула обнаженная Дева-Охотница. Все в нем напряглось до звона тетивы, а полог уже сомкнулся, и снова ничего не было видно. Лишь по легкому движение воздуха Алатай чуял и угадывал, что кто-то пробирается меж мужчинами. Потом показалось ему, что что-то слегка коснулось его щеки – и его обдало жаром, а сердце прыгнуло в голову. Тут же другой, более сильный и сладкий аромат растекся в шатре – это Дева бросила свои травы на камни. Сердце у Алатая колотилось с такой силой, что он ничего не слышал более, запах душил его. Он закашлял, зажмурился, а когда открыл глаза – вдруг понял, что видит все, как если бы шатер был полон неведомого света, исходящего из глубины котла.

Две девы сидели перед ним, и ничего другого он не желал бы видеть всю оставшуюся жизнь. Две девы, две сестры, хоть и разные видом, но все же он ясно почувствовал – они сестры, царь люда и царь духов, разные, как день и ночь, но обе прекрасные как бело-синяя высь. Кадын в праздничном одеянии, и Дева-Охотница, сияющая белой кожей, с рисунками по рукам и бедрам, в одной лишь шкуре серебристого волка, накинутой не плечи. Нега охватила его с ног до головы. То мерещилось, что, играя, завлекая, вдруг начинала ластиться к нему Дева-Камка. То вдруг Кадын поднимала глаза и смотрела жарко, зовуще, и он готов был бы за один этот взгляд пуститься за ней, куда бы ни позвала – хоть в вечное кочевье, хоть на берег Желтого моря в мир алчных ээ-борзы. Только вдруг сестры, видимо, догадавшись, что он видит их, весело рассмеялись и слились воедино, и вот уже смеялась ему в лицо, и жарко смотрела, и грозила кинжалом дерзкая Игдыз и укоряла, что давно не ездит к ней, совсем позабыл. Он в сердце винился, обещал приехать, лишь только отпустит царь, и радовался, что прошло наваждение, – не Кадын и не Камка, а простая дева перед ним.

Но тут Алатай понял, что в шатре нестерпимо душно. Все заполнили духи, и воздух кишел ими, точно масло, кипящее в котле. Они шумели, толкались, лакомясь дымом, и Алатай снова перестал видеть, духи застили ему и свет из котла, и образы дев.

Вдруг послышался визгливый бабий смех Стиркса.

– А! Я вижу, вижу! – закричал он. – Желтый грифон терзает красного волка! Хозяину гор угодно, чтобы мы войной двинулись в Степь. Тогда оставит нам эту землю, если истребим их всех!

Мужчины зашевелились, силясь справиться с оцепенением, а Стиркс продолжал хохотать и повизгивать.

– Видите ли вы то же, главы? – послышался голос Камки, трезвый и чистый.

– Нет, – загудели все в ответ. – Нет, – ответил и Алатай. Он плыл среди духов и не видел более ничего.

– Смотрите лучше, – сказала Камка, и шатер наполнился сухим треском: «Лучше, смотрите лучше», – зашептали духи, и Алатай изо всех сил уставился в темноту, но ничего не видел перед собой. Но тьма стала его успокаивать. Тьма не грозила переменами. Тьма была миром. Только и во тьме Алатай помнил про Кадын, помнил и пытался найти ее.

И вот она появилась. Одинокая хрупкая фигура стояла на краю обрыва, а вокруг была тьма. Но она не боялась. Стояла, гордая и смелая, воин Луноликой, дева, желанная для всех мужчин, как тысяча тысяч невест. И тут из тьмы метнулся на красных крыльях золотой грифон, ээ-торзы, хозяин гор с кошачьими лапами и головой хищной птицы. Он метнулся, будто она была предназначена только ему, будто для него она пришла на эту скалу. Алатай вздрогнул всем телом, едва хищные лапы схватили ее, открыл глаза, ощущая, что та же волна пошла и по всем остальным в шатре.

– Откиньте полог! – раздался тут твердый, будто в бою, голос Камки. – Хозяин сказал свое слово. Чтобы оставить вас здесь, люди, он себе забрать хочет вашего царя.

Прошло две луны. С гор спустилась зима. Алатай не помнил этого времени и будто ничего не замечал вокруг. Он жил, как в бреду или болезни, и все казалось ему таким же – шалым, больным. Царь еще в своем доме жила, хотя все знали, что скоро земные станы она покинет. Три луны оставила она себе, дабы завершить дела и назвать наследника. Три луны, и вот две из них истекли.

Весть как черная птица давно облетела станы, но люди жили, будто ничего не случилось. И Алатай жил, ходил и дышал, встречался на опушке с Игдыз, ездил с другими воинами, засыпал вечером и просыпался до света – и не мог понять, каждый миг не мог понять, как делает это, почему продолжает все это делать. Но и все кругом как-то жили, латали, как могли, худые дома, кормили, чем могли, скот, и ждали, ждали, что придут перемены, что успокоится ээ-торзы. Но ничего не менялось. Последняя пошла луна. Наследника Кадын все не называла.

Был вечер, Алатай чистил в клети коня. Кто-то вошел, но мысли его были столь далеко, что он тогда только и заметил вошедшего, когда тот обратился:

– Ярче клинка уже сияет твой конь, или хочешь шкурой его освещать?

Он обернулся – у двери стояла Игдыз. Алатай смутился и ничего не ответил, опустил руку со щеткой.

– Не сердись, что пришла. Ты не был на нашей поляне три дня. Я ездила в стан за хлебом и решила проведать, что с тобой.

– Благодарю. У меня ничего не случилось.

– Отчего же не приезжал?

Алатай нахмурился, клоня голову. Она подождала, а после сказала:

– Выйдем на свет. Или не можешь оставить своего коня?

Алатай кинул щетку в солому и вышел.

Клеть стояла на склоне холма. Солнце садилось за домом царя, выжигало облик его темным на светлом фоне. Алатай чувствовал, что Игдыз не сводит с него глаз, что сердце ее и правда полно тревоги, и в другое время это порадовало бы его, но не сейчас – три дня назад он твердо решил, что последует за царем, пусть и не зовет она его с собой, и с той минуты запретил себе думать об Игдыз.

Три дня назад он был у царя, присутствовал на суде. Она была легка и спокойна, как все это время с того дня, когда вопрошали хозяина. А Алатай смотрел на нее с тоской и спрашивал себя снова и снова: вот сейчас она есть, а потом – где потом она будет? Он знал, что сама Кадын верит в пастбище Бело-Синего, где в вечной неге не берегах Молочной реки живут их предки. Его отец верил лэмо и давно заплатил им за право лечь вместе с мачехой в самом большом доме Чу, и Алатаю оставил место рядом с собой, но Алатай не мог верить лэмо и в их счастливый мир, да и пастбище Бело-Синего не манило его чистой росой – все было не то, не то, он чуял это, и Кадын уйдет не туда, в железных когтях унесет ее с собою хозяин гор, жестокий ээ-торзы. И где же ее тогда искать?