И вот, думая так, он вдруг почуял с невыразимой, небывалой тоской: уйдет она, и вместе с ней уйдет нечто важное, нечто невыразимое, что было сутью их люда, духом его, живой его душой. И в тот же миг понял, что без этого потеряет смысл и его жизнь, и тогда же решил уйти вслед за ней, пусть и не зовет его царь за собой.

– Скажи, – заговорила снова Игдыз, – какую долю достали тебе на посвящении духи?

Алатай от неожиданности поднял глаза – никто не спрашивал его об этом, никому он и не хотел бы этого говорить.

– Мне достали клевец, мне быть воином, – сказала она. – Это ничего, что не позвала нас к себе Луноликая. Я и тогда воином останусь, когда стану женой и в юбке сяду у очага. А что тебе достали?

– Я не могу тебе сказать, – ответил Алатай. Игдыз, только что с задорной улыбкой смотревшая на него, тут же надулась.

– Те! Что за детская гордость!

– Это не гордость, – опомнился он. – Прости. Не могу сказать, потому что не знаю.

– Как же такое может быть?

– Я не понял, что мне достали. Даже Кам не понял.

– Что же это? – с еще большим любопытством спросила Игдыз.

– Я не могу тебе рассказать.

– Хе! Еще бы: если даже сам Кам не понял!..

– Не сердись.

– Но хотя бы на что это было похоже?

– Это… Это был шар, который мой дух принес в зубах.

– Шар? Просто шар?

– Золотой шар.

– И все?

– Да. Кам думал долго и сказал, что шар может означать только власть. Но я и так должен принять свой род у отца, это не может быть моей долей, это мое право по роду. Поэтому я и не знаю своей доли.

Говоря это, он с каждым словом будто становился бодрее и спокойнее. Каждое слово убеждало его, что его решение – верно, и только так может он поступить. Только рассказать об этом нельзя было никому. Игдыз не поймет. Эвмей отговаривать станет. Алатаю еще было немного жалко отца, но он ничего не мог с этим поделать. Род достанется Стирксу.

– Чудной же ты, трясогузка, – усмехнулась Игдыз. – Даже доля у тебя такая чудная, что о ней и не скажешь. Чем же может быть шар? Шар – это солнце. На шапке у царского рода Солнцерог гарцует на шаре. Но ты из другого рода.

– Из другого, – кивнул Алатай.

– Те! Да только я не для того тебя спросила, чтобы мы сейчас гадали, – сказала она. – Я лишь напомнить хотела, что у каждого своя доля. Чужую не облегчишь и не разделишь.

Алатай внимательно вгляделся ей в глаза.

– Я это знаю. Но почему говоришь мне это сейчас?

– А ты думал, не вижу я, что ты на сердце все эти дни носишь?

Алатай смотрел на нее и не мог понять, верно ли знает она, угадала, или совсем другое имеет в виду, а ему только мнится.

– Что же ношу? – спросил он, но Игдыз не успела ответить – с холма послышался голос:

– Алатай! – кричал во все горло Каспай. – Алатай! Царь зовет!

Алатай встрепенулся.

– Дождешься? Договорим с тобой, – сказал он Игдыз.

– Стоит ли? Еще наговоримся, когда все будет другое. Иди сейчас. – Она махнула рукой. – Постой! – крикнула в спину, и он обернулся. – Постой, трясогузка! – она догнала его, взяла его ладонь – рука у нее оказалась горячая, будто в гору бежала, – и сказала вдруг быстро, жарко, глядя ему в лицо: – Сказать тебе еще хочу, а то после и позабыть могу: если вдруг в какой-то праздник весны решишь ты назвать меня, не другую деву, а меня назвать своей женой – то не смотри, что я воин, я пойду с тобой.

Развернулась и припустила вниз с холма.

В доме были гости, когда Алатай вошел: грузная женщина в одежде вдовы и рыхлый молодой воин, о котором и подумать было нельзя, что он усидит в седле. Женщина льстиво улыбалась, заглядывая царю в лицо, а воин ел мясо и лупил на нее водянистые глаза. Кадын сидела мрачная, но встрепенулась, когда вошел Алатай.

– Иди, женщина, – кинула она вдове. – Мое время еще не наступило, рано волнуешься. Иди сейчас. Завтра тебя позовут.

Гости стали прощаться и делали это так долго, что Кадын пришлось повторить свои слова. Наконец, с явным неудовольствием, они покинули дом. Царь отпустила служанок, а потом поднялась со своего места и сама подошла к Алатаю.

– Легкого ветра, мой юный воин, – сказала она весело, кладя руку ему на плечо. – Как ты возмужал за это время! Те! Да у тебя усы над губой!

Алатай почуял, что краснеет. Она же, отсмеявшись, сказала:

– Скажи мне, трясогузка, помнишь ли ты сказание о Тарисе, о том, как царская шапка покинула твой род?

– Зачем вспоминаешь сейчас об этом, царь? Отец каждый день мне его напоминал, чтобы ненависть поселить к тебе и твоему роду. Но я забыл эту легенду – ради тебя.

– Я знаю, мой воин. Но для того и говорю сейчас, чтобы напомнить, кто ты. А теперь – видишь ли этот сосуд? – она указала на большой прочный и старый роговой сосуд в углу дома. – Он с нами с тех пор, как покинули мы берега Золотой реки. Из него пьют цари, приветствуя нового и провожая старого. Мой дед из него пил, мой отец пил, и я пила, когда царем стала. Сегодня же я с тобой из него пить буду.

– Царь! – воскликнул Алатай. Сердце у него заныло. Или даже не сердце, а нечто иное, что селится в человеке и способно испытывать боль. – Еще не истекли три луны, твое время еще не прошло, к чему ты торопишься прощаться?

– Я не прощаться хочу, я приветствовать хочу…

– Я не смогу проститься с тобой! – Алатай не слушал ее. – Я за тобой следовать решил во всяком кочевье. Хоть на вышнее пастбище, хоть к брату Торзы, – куда ты, туда и я, я за тобой…

– Те, трясогузка, – улыбнулась она. – К чему это? На вышнем пастбище всякий один. Лишь на земле люди могут обнять друг друга. В чертоге Бело-Синего есть только ты и он. Нет, тебе еще жить, Алатай.

– Я не боюсь смерти. Есть то, что страшнее ее. Старость пожирает человека живьем, так что он становится похож на камень или дерево. Смерть милосерднее. Я не боюсь.

– Я знаю, ты воин, Алатай, – сказала Кадын. – И теперь я вижу, что не ошиблась в своем выборе: ты будешь хорошим царем. Бело-Синий лишил меня братьев, детей меня лишила Луноликая. Знаешь ли, кого ты сейчас у меня застал? Это вдова Велехора и его сын, младший отпрыск царского рода. Но я была бы совсем плохим царем, если бы эту росомаху оставила после себя наследником. Ты младше его годами. И сегодня я хочу назвать тебя своим братом. А завтра мои воины назовут тебя царем.

Он почуял, что голова пошла кругом, а в ногах такая слабость, будто пьян он или наелся дурмана. Только о доле говорили с Игдыз, подумал, и вот она – вот она, доля? Но тут же такая навалилась тоска, что задавила, изгнала эту подлую мысль. В пустоте головы и сердца стоял Алатай и молчал, не смея произнести ни слова и не веря в то, что слышит от Кадын. Она же достала нож, рассекла себе руку повыше запястья, взяла его ладонь и тоже разрезала кожу. Потом сцедила немного крови в сосуд. Там оказалось кобылье молоко. Как некогда с Эвмеем, они отпили по глотку. Потом Кадын опустилась к очагу на место гостя, закрыла глаза и долго молчала. А когда заговорила, он не смел ее перебить.