Общий тон картинки не очень-то радостный. Невольно вспоминается песня:

Наш паровоз, вперед лети, В коммуне…

А что — «в коммуне»? Остановка. Почему? Художник и показывает вам — почему. Можно это печатать «в день 7 ноября»? Нельзя. А в другие дни — можно. Даже в советской печати. Потому что такие ассоциации всплывают в дни революционных праздников, а в обычные дни можно надуть даже бдительную советскую цензуру. Все карикатуры, которые я вам здесь продемонстрирую, были напечатаны в разное время в «Литературной газете» и в сборниках «Клуба 12 стульев», которые нам удалось издать еще при моей жизни в Советском Союзе. Перелистывая сегодня эти сборники, я вспомнил истории многих рисунков и решил рассказать их вам. Я не буду называть фамилии карикатуристов, потому что многие еще живут там. И те, кто там живет, даже и не догадывались, какой смысл в их произведения вкладывали некоторые читатели и те. кто «проталкивал» их на 16-ю страницу «Литера-турки». Так что никакой ответственности эти художники не несут. Всю ответственность я беру на себя. Тем более что прошло уже довольно много времени…

Вот, скажем, была напечатана такая карикатура:

Что бы это значило? Весы. На весах сидит человек с большой головой. В очках. Интеллигент, наверное. На другой чаше весов сидит человек с большой… этой… задницей. Головка маленькая. Мозгов нет. Весы в равновесии. Место действия — Россия.

За неделю до этого во всех газетах страны были напечатаны письма трудящихся, клеймивших «врага народа» — оторвавшегося, изменившего, предавшего и т. д. — А. Солженицына. Рабочие, колхозники, писатели, студенты и учащиеся не могли не выразить через нашу изумительную прессу своего отношения к «отщепенцу», «власовцу», «агенту» и т. п., которого они, разумеется, не читали.

На следующий день ко мне пришел художник И. и принес эту карикатуру. «Ну, это. предположим, Солженицын, — сказал я. — Или Сахаров. А это кто?» — «Народ, — сказал художник. — Это весь наш могучий и добрый народ». — «А как я это объясню начальству?» — «А никак, — сказал он. — Начальство до этого не додумается».

И верно. Так и было напечатано.

Нас очень занимала мысль о подавлении творческого процесса в Советском Союзе. Писать об этом было нельзя. Говорить — нельзя. А шутить? Вот, скажем, такая шуточка:

В ней не сказано, что социализм — мертв и культура его поэтому мертва. Не сказано, но показано. И имеющие глаза — видели.

Русская пословица гласит: «Что написано пером, не вырубишь топором». Ну почему же не вырубишь? Очень даже вырубишь, что и показано на следующей карикатуре:

Вообще, топору в нашей жизни мы всегда уделяли большое место, Однажды в «Клубе 12 стульев» напечатали такую фразу Станислава Ежи Леца: «Целый день я не мог вспомнить слово «гильотина»: голова защищалась». Художник принес свой «афоризм», наглядно показывающий, что делает цензура с теми, кто пишет правду.

Западному читателю такого рода карикатура покажется обычной и даже банальной. Он не знает, чего могут стоить автору вызываемые им ассоциации и мысли.

Если кому-то рисунок на предыдущей странице покажется не вполне убедительным, предлагаю другой на ту же тему и тоже опубликованный там.

Перестаньте, скажут мне скептики, — ну какая же это сатира? Это так, эзопов язык… Именно, скажу я. именно, любезнейшие! Эзопов! А на каком еще языке может разговаривать в России онемевший народ? На нем, на единственном, на эзоповом. В последние годы и на нем не дают говорить… Нечего держать фигу в кармане в стране победившего социализма, неуклонно двигающейся вверх по дорогам прогресса!

Прогресса? Уж не того ли, что я покажу вам ниже? Ну-ка, приглядитесь, кто несет флаг этого, с позволения сказать, прогресса?

Знаете дяденьку из агитпропа? А где ж у него лобик? Лобик, говорю, где? То место, где у приматов обычно содержатся мозги? Тю-тю. Ушло. Генетически новый тип. Советский человек. Без лобика. Говорят, недавно вышел новый учебник. Называется «Анатомия советского человека». Вот там, вероятно, описан этот феномен.

Кстати, когда я был в последний раз у Кукрыниксов, очень они ругали моих художников с 16-й полосы. Они говорили о молодежном радикализме и о неумении рисовать. Они втроем хватали карандаши и мгновенно рисовали типажи, выдуманные моими молодцами. И рисовали очень похоже. Ага, думал я, проняло вас, видите, где собака зарыта. А Кукрыниксы рассказывали, что в их время огромное внимание уделялось рисунку, а темы уже были вторичны. И как бы нам не попало, когда наверху поймут, что это обобщенный образ советского чиновника, — а обобщать нельзя! Нельзя, говорили Кукрыниксы, а я все оправдывался и повторял, что вовсе это не обобщенный, кого ж нам обобщать, это все частности, частные проявления незначительных недостатков, завезенных нам с Запада или оставленных проклятым прошлым. Я обещал, что буду уделять больше внимания юмору, чтобы все животики понадорвали от смеха. И это очень правильно, говорили Кукрыниксы.

Тогда я для смеха напечатал такую карикатуру:

— Мать моя была прачкой, отец — сапожником

Вообще-то я не любил карикатуры с подписями. Подпись — это будущие неприятности. Когда нет подписи, каждый думает что хочет. А подпись очень конкретна. Она в СССР опасна. Эта карикатурка была напечатана.

Утром раздался звонок:

— Что же вы усы не нарисовали?

— Кому?

— Царю.

— Почему — усы?

— А потому что это намек на Сталина. Это у него мать была прачка, а отец — сапожник.

— Что же вы хотите сказать, что Сталин был царем?

— Это не я хочу сказать, это вы хотите сказать!

Допер, проклятый!

— Как вам не стыдно, товарищ! Такое подумать о советской газете! Каким испорченным воображением надо обладать, чтобы подумать, что Сталин был царем!

— Ладно, ладно, не заговаривайте зубы, и так все понятно. Будут неприятности — приходите, накормлю супом.

— Спасибо, милый!

Как-то мы разговорились у себя в отделе о Политбюро. Как они там живут наверху? Как решают вопросы?

На каком языке говорят? Как вы это себе представляете? Художник слушал-слушал наш треп, а потом сел за стол и нарисовал картинку: