– Люди портили ее, – сказал я. – До первой половины девятнадцатого века, когда она была проезжей дорогой для сельских жителей, река и ее берега известным образом охранялись. И хотя я не думаю, чтобы кто-либо особенно заботился о ее красоте, все же она была чиста и прекрасна. Но когда получили развитие железные дороги, о которых вы без сомнения слышали, сельским жителям запретили пользоваться естественными и искусственными водными путями (последних было очень много). Поднявшись выше, мы увидим один из них, очень нужный, который был совершенно закрыт для пользования в интересах одной из железных дорог. Люди были вынуждены отправлять товары в поездах этой дороги, которая взимала за провоз сколько хотела.

Эллен весело рассмеялась.

– Да, – сказала она, – это еще недостаточно ясно отмечено в наших книгах по истории, но достойно изучения. Однако, право, люди тех дней были удивительно ленивы. Мы теперь не любим спорить и драться, но если бы кто-нибудь попробовал ставить нам такие нелепые запреты, мы продолжали бы пользоваться этими водными путями, что бы нам ни говорили. Это было бы очень просто. Кстати, я вспоминаю другие случаи подобной нелепости: когда два года назад я побывала на Рейне, мне показали развалины старых замков, владельцы которых, по рассказам, ставили себе такие же цели, как и заправилы железных дорог. Но я прервала ваш рассказ о реке. Пожалуйста, продолжайте!

– История достаточно короткая и глупая, – сказал я. – Река, потеряв свою практическую и коммерческую ценность, то есть перестав быть источником дохода…

– Я понимаю, что означает эта странная фраза, – вставила она, кивнув головой. – Продолжайте!

– …была совершенно запущена и в конце концов сделалась чем-то ненужным и лишним.

– Да, – сказала Эллен, – я понимаю: подобно железным дорогам и рыцарям-разбойникам.

– Тогда, чтобы как-нибудь решить вопрос, ее поручили особому комитету в Лондоне, который от времени до времени, чтобы показать, что он что-то делает, производил там и сям разрушения, рубил деревья во вред берегам, посылал землечерпалки туда, где это не было нужно, и выбрасывал ил на поля, чем портил их, и так далее. Но обычно члены комитета пребывали, как тогда говорили, в «олимпийском спокойствии», то есть получали жалованье и бездельничали.

– «Получали жалованье», – сказала Эллен. – Я знаю, что это значит: им разрешалось за ничегонеделание брать себе лишнюю долю из заработка других людей. И если бы дело этим ограничивалось, стоило бы предоставить им эту возможность, раз не было другого способа заставить их сидеть смирно. Но мне кажется, что, получая плату, они не могли совсем ничего не делать и, стало быть, делали что-то вредное, так как, – сказала она, вскипев внезапным гневом, – все у них было основано на лжи и притворстве. Я говорю не только об этих охранителях рек, но и обо всех чиновниках и сановниках, о которых я читала.

– Да, – сказал я, – как вы счастливы, что вышли из-под гнета нужды!

– Почему вы вздыхаете? – ласково и немного тревожно спросила она. – Вы словно думаете, что наше благополучие не прочно.

– Оно прочно для вас, – сказал я.

– Но почему же и не для вас? – удивилась она. – Ведь это для всего мира, и если ваша страна немного отстала, наверно, она не замедлит сравняться со всеми! Или, – быстро добавила она, – вы думаете, что скоро должны будете вернуться туда? Я сейчас выскажу вам свое предложение, о котором говорила, и тем самым, может быть, положу конец вашему беспокойству. Я хочу предложить, чтобы вы жили с нами там, куда мы переедем. Мы с вами стали друзьями, и мне было бы жаль потерять вас! – Она снова улыбнулась мне и продолжала: – Вы знаете, я начинаю думать, что вы страдаете от мнимого горя, подобно неким чудакам в старинных романах, тех, что иногда мне попадались под руку.

Я и сам начинал подозревать нечто подобное, но отказывался в этом себе признаться. Взяв себя в руки, я больше не вздыхал, а только рассказывал моей очаровательной спутнице исторические эпизоды, связанные с рекой и ее берегами, и время прошло очень приятно. Гребя поочередно (она была лучшим гребцом, чем я, и казалась неутомимой), мы, несмотря на жаркий день, не отставали от Дика и быстро подвигались вперед. Под конец мы прошли еще под одним старинным мостом и плыли теперь меж лугов, окаймленных огромными вязами, вперемежку с более молодыми, но очень красивыми каштанами. Луга расстилались так широко, что казалось, деревья росли только по краям их или у домов, за исключением ивовых рощ на самих берегах. Таким образом, пространство, поросшее травой, почти не прерывалось. Дик волновался, часто вскакивал в лодке и кричал нам, что мы проезжаем мимо такого-то и такого-то поля. Нас тоже захватил его энтузиазм, и мы старались грести как можно быстрее. Наконец, когда мы проезжали по плесу, где на стороне бечевника шептались густые камыши, а более высокий противоположный берег окаймляли старые вязы и плакучие ивы, почти касавшиеся воды, – мы увидели ярко одетых людей, направлявшихся к берегу и как будто кого-то искавших. И действительно, они искали Дика и его спутницу.

Дик налег на весла, и мы последовали его примеру. Он радостно приветствовал людей на берегу, и ему ответил целый хор голосов, низких и звонких, так как встречающих было не менее десятка – взрослых и детей. Высокая, красивая женщина с волнистыми черными волосами и глубоко посаженными серыми глазами вышла вперед, помахала нам рукой и сказала:

– Дик, мой друг, вы чуть не опоздали. Чем вы оправдаете такую рабскую пунктуальность? Почему вам было не порадовать нас неожиданностью, приехав вчера?

Дик чуть заметно кивнул в сторону нашей лодки.

– А мы не хотели ехать слишком быстро: на реке много такого, на что любопытно посмотреть тем, кто здесь никогда не бывал.

– Правда, правда, – сказала статная женщина, ибо она была именно такой, – мы хотим, чтобы они хорошо узнали водный путь с востока. Мы надеемся, что они теперь часто будут им пользоваться. Но выходите скорей на берег. Дик, и вы, милые соседи: тут за поворотом есть просвет в камышах и удобное место для причала. Мы можем перенести ваши вещи или послать за ними кого-нибудь из мальчиков.

– Нет, нет, – сказал Дик, – легче подъехать водой. И всего-то осталось два шага, но мне хочется довезти моего друга до самого места. Мы проедем к броду, а вы идите по берегу вровень с нами. Так мы сможем даже разговаривать.

Он опустил весла, и мы двинулись вперед, круто повернув к северу. Перед нами был откос, поросший вязами, и казалось, посреди них должен быть дом, хотя я напрасно искал глазами серые стены. Пока мы плыли дальше, люди с берега беседовали с нами, присоединяя свои приятные голоса к голосу кукушки, свисту дроздов и неумолчному крику коростелей в густых стеблях, откуда доносились до нас волны аромата цветущего клевера и других трав. Через несколько минут, миновав глубокий водоворот, мы встретили быстрое течение, шедшее со стороны брода, посадили лодки на маленькую песчаную отмель, затем вышли на берег и попали в объятия наших друзей. Путешествие к верховью Темзы было окончено. Я отошел от веселой толпы и, поднявшись на проезжую дорогу, которая тянулась вдоль реки, в нескольких шагах над водой, осмотрелся. Река протекала между широкими лугами, сероватыми от зрелых семенящихся трав. Сверкающая вода скрывалась за поворотом берега, а над лугом виднелись остроконечные фронтоны здания, где должен был быть шлюз, теперь, по-видимому, соединенный с мельницей. С юга и юго-востока, откуда мы прибыли, долину реки окаймляла цепь лесистых холмов. У их подножия и по склонам были разбросаны немногочисленные низкие дома.