– Пойдем, я не хочу, чтобы вы так глубоко задумывались. Если мы должны потерять вас, я хотела бы, чтобы вы увидели все, что возможно, прежде чем вернуться.

– Потерять меня? – повторил я за ней. – Вернуться? Разве я не еду с вами на север? Что вы хотите этим сказать?

Она улыбнулась как-то грустно и отвечала:

– Не теперь! Не будем говорить об этом теперь! Но только о чем вы сейчас думали?

Я пробормотал, запинаясь:

– Я говорил себе: прошлое – настоящее?.. – Не следовало ли ей сказать о контрасте настоящего и будущего, глухого отчаяния и надежды?

– Я так и знала! – сказала Эллен. Потом, схватив меня за руку, она взволнованно продолжала: – Пойдем, пока еще есть время, пойдем!

Она вывела меня из комнаты, и мы спустились по лестнице. В небольшом вестибюле была боковая дверь в сад.

Спокойным голосом, как бы желая загладить свою внезапную нервность, Эллен сказала:

– Пойдем, мы должны присоединиться к другим, прежде чем они придут сюда нас разыскивать. И позвольте мне сказать вам, мой друг: я вижу, что вы очень склонны погружаться в бесплодные мечтательные раздумья. Это, без сомнения, оттого, что вы еще не привыкли к нашей спокойной жизни среди бодрой деятельности, к труду, который стал удовольствием, и к удовольствию, которое мы черпаем в труде.

Она немного помолчала и, когда мы снова вышли в прелестный сад, промолвила:

– Мой друг, вы думали о том, кем бы я была, если бы жила в прошедшие времена неурядиц и угнетения. Что ж, я достаточно знаю историю, чтобы ответить на этот вопрос: я принадлежала бы к беднякам, так как мой отец, когда работал, был простым земледельцем. Я не могла бы этого перенести, и, значит, моя красота, мой ум и веселость (она говорила без всякого жеманства или ложной скромности) продавались бы богатым людям, и моя жизнь пошла бы прахом. У меня не было бы выбора, не было бы власти над своей жизнью, и я, в свою очередь, никогда не могла бы купить у богачей удовольствие или хотя бы возможность распоряжаться собой. Так или иначе, но я погибла бы – либо от нищеты, либо от роскоши.

– Это правда, – согласился я.

Она собиралась еще что-то сказать, но тут открылась маленькая калитка, которая вела в окруженное вязами поле, и по садовой дорожке к нам быстрым и бодрым шагом подошел Дик. Он стал между нами и положил каждому из нас руку на плечо.

– Я так и думал, – сказал он, – что вы пожелаете осмотреть старый дом спокойно, когда в нем не толпится народ. Правда, это настоящая жемчужина… А теперь пойдем, приближается время обеда. Может быть, гость, вы хотели бы выкупаться, прежде чем мы сядем за стол? Я думаю, пир продолжится долго.

– Да, – сказал я, – я был бы не прочь искупаться.

– В таком случае, до свиданья, соседка Эллен, – сказал Дик, – вот идет Клара, она позаботится о вас. Наверно, она здесь больше у себя дома, чем вы, среди наших друзей.

В это время подошла с поля Клара. Бросив последний взгляд на Эллен и, по правде сказать, сомневаясь, увижу ли ее вновь, я повернулся и пошел за Диком.

Дик повел меня прямо на небольшой луг, который – как видно было из сада – пестрел разноцветными палатками, расставленными правильными рядами. У этих палаток сидели и лежали на траве с полсотни взрослых и детей, все веселые, радостные, как говорится – в самом праздничном настроении.

– Вы думаете, что нас не так уж много? – сказал Дик. – Но вы должны помнить, что завтра к нам придет подкрепление. На сенокосе хватает места для многих людей, не слишком искусных в сельскохозяйственных работах. Есть немало таких, которые ведут сидячий образ жизни, и было бы жестоко лишать их удовольствия поработать в поле: в большинстве, это люди науки и студенты. Опытные работники, кроме тех, которые нужны для руководства работой, часто остаются при этом в резерве и пользуются отдыхом, который, как вы знаете, необходим, независимо от того, стремятся они к нему или нет. Иногда же они едут в другие местности, как, например, поступил я, явившись сюда. Видите ли, ученый люд пригодится здесь тогда, когда уборка будет в самом разгаре и мы начнем ворошить сено. Это значит – не ранее чем послезавтра.

Говоря это, он вывел меня с поля на мощеную дорогу, идущую через прибрежный луг. Свернув затем влево, на тропинку, среди колышущейся травы, которая была очень густа и высока, мы вышли к реке, повыше запруды и мельницы. Там мы великолепно выкупались в заводи над плотиной, где река благодаря запруде была гораздо шире, чем в других местах.

– Теперь нам в самую пору пообедать, – сказал Дик, когда мы, одевшись, шли опять среди трав, – и, конечно, обед в честь сенокоса самый веселый из всех веселых обедов в году, не исключая праздника жатвы: тогда дни идут уже на убыль, и за всем весельем чувствуешь приближение сумрачных дней. На полях одно жниво, сады опустели, а весна еще так далека, что не приходится и мечтать о ней. Тогда, осенью, человек начинает верить, что существует смерть.

– Как странно вы говорите, – сказал я, – о таком постоянном и закономерном явлении, как чередование времен года!

Действительно, эти люди были в таких вопросах словно дети и испытывали, казалось мне, преувеличенный интерес к погоде, к ясному дню, к темной, сверкающей звездами ночи.

– Странно? – переспросил он. – Странно сочувствовать природе, ее радостям и печалям?

– Во всяком случае, – сказал я, – если вы смотрите на смену времен года, как на прекрасную и интересную драму, то, я думаю, вы должны были бы любить и зиму с ее заботами и горестями, наряду с чудным летним великолепием.

– А разве нет? – горячо ответил Дик – Только я не могу относиться к ней так, как если бы я сидел в театре и смотрел пьесу, не принимая в ней никакого личного участия. – Он добродушно улыбнулся и продолжал: – Трудно такому неначитанному человеку, как я, толково объяснить свои мысли, как сделала бы это замечательная девушка Эллен. Но я считаю себя частицей мира и ощущаю общее страдание, как и общую радость. Мир существует не только для того, чтобы я мог есть, пить и спать: я сам вношу свою долю в его жизнь.

Как и Эллен, Дик по-своему ощущал ту же странную любовь к земле, что была свойственна лишь немногим людям в дни, которые я помнил. В те дни среди мыслящих людей преобладало раздраженное и неприязненное отношение к драматическому круговороту времен, к жизни земли и к зависимости от нее человека. В то время считалось поэтичным и утонченным смотреть на жизнь, как на нечто такое, что нужно терпеть, а не как на источник наслаждения.

Так я раздумывал, как вдруг смех Дика вернул меня в луга Оксфордшира.

– Одно мне кажется странным, – сказал он. – Почему я должен беспокоиться о зиме и ее скудости среди изобилия лета? Если бы это не случалось со мной раньше, я подумал бы, что это дело ваших рук, гость, что вы опутали меня злыми чарами. Но это только шутка, – поспешил он добавить, – не принимай те моих слов близко к сердцу.