Диалог с прошлым может, тем не менее, оказаться крайне плодотворным, если только выявить позиции, которые вы хотите оспорить. Трудно себе представить, как такие противники Маркса, как Вебер или Шумпетер, могли бы написать свои произведения, не прочти они его внимательно. Прямое или положительное влияние, конечно, также очень распространено. На некоторые недавние теории эволюции собственности, по всей видимости, напрямую повлиял, а не просто явился предшественником Давид Юм. Работа Поля Вейна о психологии тирании в древности многим обязана гегелевскому анализу отношений раба и господина. Джордж Эйнсли, сделавший много для того, чтобы одно из основных прозрений Фрейда стало аналитически убедительным, смог бы прийти к своим идеям только благодаря более ранней, запутанной фрейдовской версии. Я подозреваю, что нужно получше покопаться в «Тактике законодательных собраний» Бентама. В этих случаях, как и во многих других, которые приходят мне на память, идеи, вдохновленные классиками, в дальнейшем должны защищать себя сами. Удачное использование классиков само по себе не прибавляет авторитета.

Качественная социальная наука в большинстве приведенных мною примеров легко удовлетворяет критерию 3. То, что можно назвать «аналитическим поворотом» в социальной науке, на мой взгляд, основывается не на применении количественной методологии, а на почти маниакальной озабоченности ясностью и четкостью. (Эта озабоченность у некоторых аналитических философов может стать в полном смысле маниакальной.) Все чаще признается, как важно различать концептуальные и причинные связи между объектами исследования. «Контекст» все чаще прочитывается как «туман», а не как «питательная среда». По сравнению с более ранними исследованиями эссенциализма в науке становится все меньше; ученые реже задаются вопросом, чем «в действительности» являются демократия или социализм. Существует общее согласие с тем, что пока определения в какой-то степени ограничены узусом, они не стремятся ухватить стоящие за ними сущности. Определения являются случайными конвенциями, о которых нужно судить лишь с точки зрения того, в какой мере они помогают нам найти хорошие объяснения интересных явлений.

Кроме того, как я полагаю (или надеюсь), существует тенденция к отходу от того, что можно было бы назвать «недедуктивным абстрактным» мышлением. Чтобы считаться состоятельным, абстрактное рассуждение должно подчинить себя дисциплине либо дедуктивной логики, либо постоянной отсылки к фактам, которые подтверждают применимость абстрактных положений и что-то означают. В прошлом абстракции часто продолжали жить своей собственной жизнью. Значение понятий менялось по ходу спора, позволяя делать необоснованные заключения. Маркс, например, следующим образом «прослеживал» возникновение частной собственности из отчуждения труда: поскольку при капитализме продукт не «принадлежит» рабочему в том смысле, что работа не является осмысленной, он должен «принадлежать», быть собственностью кого-то другого, капиталиста. Благотворным следствием постоянной профессионализации социальной науки в большинстве западных образовательных учреждений стало то, что делать такого рода заявления становится все труднее. Стало меньше апелляций к аналогии, хотя они и не исчезли окончательно. В то время как идея «человеческого капитала» является ценным продолжением идеи капитала материального, этого не скажешь о «потребительском капитале» (Гэри Бекер), «культурном капитале» (Пьер Бурдье) и «социальном капитале» (Роберт Патнэм). В лучшем случае это бесполезные и безвредные метафоры; в худшем они задают бесплодные пути исследования и подсказывают ложные каузальные гипотезы.

Труднее оценить, в какой степени качественная социальная наука удовлетворяет критерию 2. Среди историков (включая тех, кто рисует характерные портреты режима) мнения появляются и исчезают. Взять, например, идею, что террор был присущ Французской революции с самого начала, которая оспаривает утверждения о том, он стал результатом предотвратимого возвышения Робеспьера или в равной степени предотвратимого бегства короля, лишившего монархию легитимности и вызвавшего революционные войны. Возможно, согласно последней точке зрения, если бы Мирабо был жив, ничего подобного не случилось бы. В любой момент времени находятся французские историки, придерживающиеся любого из этих взглядов, но мнения большинства циклически повторяются. Взгляды, отброшенные сегодня, могут завтра оказаться преобладающими. Трудно найти какой-либо крупный исторический вопрос, который не порождал бы подобных колебаний. Можно предположить, что так будет всегда. Даже когда имеются в наличии и доступны для тщательного изучения все данные, как в случае истории Древнего мира, новые обобщения, произведенные неисторическими социальными науками, могут поддерживать одни толкования в ущерб другим.

В неисторических науках есть очевидный прогресс, но это не прогресс знания в буквальном смысле слова. Рассмотрим еще раз наше понимание того, почему у рациональных агентов может возникнуть желание отбросить некоторые варианты выбора, – например, сжечь за собой мосты. Понимание того, что это внешнее самоограничительное действие может быть полностью рациональным поведением, направленным против врага, а не рациональной защитой от своих собственных иррациональных наклонностей, является необратимым завоеванием в понимании социальных процессов. Другой вопрос, сколько реальных эпизодов сжигания мостов или кораблей она дает нам возможность объяснить. Командующий, подобно Кортесу, может сжечь корабли только за тем, чтобы предотвратить бегство. Представление о возможности кругового большинства тоже непреложно, но возможности ее реального применения, вероятно, ограниченны. «Открытие» (как принято называть распространенные преаналитические идеи), что эмоции крайне недолговечны, не может быть повернуто вспять, но в любом конкретном случае могут найтись работающие в иных направлениях механизмы, которые могут компенсировать спонтанное ослабление эмоций. Даже если преобладающее объяснение данного события или эпизода отбрасывается, а потом возрождается заново, составные элементы или механизмы, задействованные при отвержении и возрождении, остаются. Ассортимент или разнообразие инструментария не уменьшается.

Не очень хорошо обстоят дела у качественных социальных наук с соответствием критерию 1. Как уже отмечалось, среди определенного поколения историков могут быть и на самом деле почти всегда имеются разногласия. Даже если отбросить политические взгляды, которые могут заставить марксистов и либералов по-разному оценивать террор, для научной полемики все равно останется достаточно места. Так, приписывать историческим акторам мотивации и убеждения – довольно искусное занятие. Поведение, которое один историк принимает за простодушное выражение ментальных состояний, другому может показаться стратегическим. Французский аристократ в изгнании во времена террора мог утверждать, что верит в скорую реставрацию монархии, и при этом арендовать квартиру на длительный срок. Современники и историки склонны меньше доверять его искренности, чем искренности того, кто снимает жилье на несколько коротких периодов; но даже этот человек в действительности может так поступать, чтобы создать видимость непоколебимого оптимизма. Его враги в любом случае уверены, что именно это он и делает. Если историку не повезет и он не найдет документ, которому нельзя приписать стратегические цели, например памятку, написанную историческим актором для себя самого, вопрос может решаться только с помощью суждения. И хотя хорошие историки являются таковыми благодаря хорошему умению судить, они могут ошибаться.