Оскорблял царь-наемник великоградцев уже в открытую. Да только зацепило вдруг Добрыню в его сочащихся издевкой словах совсем другое. Что там еще бросает им с Василием в лицо с ухмылочкой правитель Алыра, воевода уже не слушал.

Да, Мадина, выходит, супругу во всем призналась – но почему Гопон так странно сейчас о себе сказал: «Муж такой своевольной жены»? Почему не сказал просто – «я»?

И кое-что еще, очень важное, тоже и в этих словах, и в невозмутимом тоне царя-наемника было неправильным. До того неправильным, что аж ухо резануло.

Новая мысль, закравшаяся сейчас воеводе в голову, была вот уж точно насквозь бредовой и сумасшедшей. Он и сам в нее не верил и верить не хотел, но и отбросить свои подозрения теперь не мог.

Отвечать что-то человеку, сидевшему перед великоградцами на троне, было уже незачем. Пробовать достучаться если не до его совести, то хоть до разума, понапрасну тратя слова, – тоже. Делать этого, вступая в перепалку с алырцами, русич и не собирался. Но Добрыня понимал: если не задаст он сейчас, перед тем как повернуться и выйти из тронного зала, царю-наемнику всего одного-единственного короткого вопроса, который рвется у него с языка, то подозрений этих проверить так и не сумеет. И гадай потом, верные они или нет.

Так что лучше было проверить их, не откладывая.

– Лютая смерть царице Мадине и в самом деле грозила, – голос Добрыни был ледяным. – Или она от тебя это скрыла?

Богатырь бил наугад. Словно нож метал в цель с завязанными глазами. Может быть, он и промахнется, всадит нож не в яблочко, а в молоко – однако все равно тут что-то не так. Крепко не так. Да, воеводе помнилось лучше некуда, как виновато вчера смотрела у царского крыльца Мадина на мужа. Осунувшегося и почерневшего от тревоги да горя. Да, о встрече с пущевиком царица и вправду могла Гопону ничего не сказать. Могла она и не захотеть добавлять мужу лишней боли. Но если Добрыня прав, то и сам Гопон просто не сможет сейчас, вскинувшись, не спросить воеводу прямо и в лоб, о чем же Мадина умолчала и что от него утаила.

А если царица все же рассказала супругу о том, как она чуть не погибла в Черной пуще… тогда слова Гопона звучали и вовсе непонятно. Уж поблагодарить-то русичей за спасение любимой жены царь-богатырь был должен, пусть и сквозь зубы. Да и никак не смог бы он остаться перед великоградцами настолько бесстрастным, этот рассказ Мадины сейчас вспоминая.

Только вот в глазах у царя-наемника так и не мелькнуло ни изумления, ни тревоги, ни гнева. Ничего из того, что надеялся в них увидеть Добрыня. Они только вновь слегка сощурились.

Непонимающе: мол, о чем это толкует русич?

То, что в них плеснулось, больше всего было похоже на легкую досаду. Как бывает, когда в потешном поединке на тупых мечах удар от супротивника пропустишь. Не сумел бы Гопон так лицедействовать, даже если бы зачем-то захотел.

Воевода уже в какой раз поймал себя на том, что упрямо переводит взгляд с лица царя-наемника на цветной тканый ковер, висящий на стене над его троном. Украшен этот ковер, как и дубовые створки дверей тронного зала, был гербом Гопона Первого Сильномогучего. Вытканным на темно-синем поле и окруженным золотыми языками пламени и скалящимися змеиными головами.

Две скрещенных белых сабли – а над ними зубчатая корона.

Две сабли – и рукоять одной из них обернута женским платочком.

А корона – одна.

Остановить воеводу, резко повернувшегося к дверям и даже не поклонившегося на прощание алырцам, Гопон не успел. А может, не захотел. Очень уж он был доволен тем, что вывел наконец, как ему казалось, великоградского посла из себя.

– Никитич, ты что? – ошеломленно выдохнул ровно ничего не понимающий Василий, едва богатыри вышли из тронного зала в приемную и двери с гербом правителя Алыра с грохотом захлопнулись у них за спинами.

– Это не Гопон, – негромко и коротко бросил побратиму Добрыня.

Больше ничего не объясняя, он стремительно шагнул навстречу уже торопившемуся к ним полусотнику дворцовой охраны:

– Гюрята Елисеевич, у меня к тебе просьба есть. Проводи нас в покои государыни Мадины Милонеговны. Да доложи ей, что Добрыне Никитичу увидеться с ней надобно.

* * *

Воевода был готов к тому, что помочь им повидаться с Мадиной молодой чернобронник откажется. Парень легко мог сослаться на то, что без ведома царя сделать это не вправе. Но, услышав, о чем его просит русич, Гюрята кивнул охотно – и, как показалось воеводе, даже с удовольствием. Ничего подозрительного в желании Добрыни встретиться с государыней, вместе с которой великоградцы вчера вернулись во дворец, полусотник не усмотрел. Да и о том, что в тронном зале послов князя Владимира встретят так нелюбезно, он, как видно, не догадывался.

Как и о том, зачем у тронного зала на самом деле усилили стражу. Это тоже только укрепило Добрыню в его собственных догадках. Гюряте двойник Гопона явно не очень-то доверял.

Горницы Мадины, куда проводили воеводу с Казимировичем долговязый чернобронник и его люди, располагались, как оказалось, в восточном крыле дворца. У лестницы, по которой русичи и алырцы поднялись в покои царицы, тоже стояли охранники в вороненых кольчугах. Вряд ли бы Добрыню с Василием в эти покои просто так пропустили, не будь с ними молодого полусотника.

На пороге сеней их встретила миловидная востроносенькая девка-чернавка. Румяная, как маков цвет, с каштановой косой и лукавыми, бойкими зелеными глазами. Ей и передал Гюрята Елисеевич просьбу великоградского посла. От Добрыни не укрылось, что при виде полусотника чернавка аж вся сразу расцвела, просияла, и ее щеки вспыхнули еще жарче. Гюрята, назвавший девушку по имени – Нивянкой, приосанился и ей украдкой задорно подмигнул. Держались эти двое как давние и короткие знакомые. Не зря парень откликнулся на просьбу воеводы с такой охотой: в восточное крыло дворца полусотник, видать, полюбезничать с этой зеленоглазой наведывался частенько.

Убранство уютных светлиц алырской царицы, куда чуть погодя позвали русичей, было не просто нарядным, но и каким-то сразу, с порога, согревающим душу. Глаз тут ласкала каждая безделица. На полах – пышные шерстяные ковры южной работы с мелким тканым узором, столы да лавки из кедрового и орехового дерева украшает затейливая резьба, в углах – расписные сундуки, окованные медью и серебром, на лавках – шелковые покрывала и вышитые подушки, сквозь оконца с цветными стеклами струится веселый розово-золотистый свет. В сенях над пяльцами склонились еще четыре девчонки-служанки. Богатырей они проводили округлившимися глазищами, полными жгучего любопытства. А одна, рыженькая, встретившись взглядом с Василием, покраснела не хуже Нивянки.

Востроносая чернавка – видно, старшая над прислугой Мадины – провела воеводу с побратимом через сени и два боковых покойчика. Отдернула тяжелую парчовую занавесь, затканную серебряными цветами, постучала в скрытую за занавесью дверь и с поклоном распахнула ее перед гостями, когда из-за двери раздался голос царицы: «Впусти».