Богатырские кони домчали Добрыню, Василия Казимировича и Мадину до Бряхимова по Кулиговскому тракту за неполных двое суток. Добрались бы они еще быстрее, но воевода крепко беспокоился: выдержит ли такую бешеную скачку алырская царица? Однако Мадина и впрямь оказалась очень неплохой наездницей. В седле Гнедка держалась будто влитая, на дорожные неудобства во время привалов не жаловалась. С Добрыней и его побратимом, правда, тоже почти не разговаривала. По-прежнему отмалчивалась, хмуря красивые брови – думала о чем-то своем.

В усадьбе боярина Славомира они надолго не задержались. Мадина умылась, переплела косы и сменила измявшийся, запылившийся и пропахший конским потом мужской дорожный наряд на богатое алое платье из своих коробов. Боярину и его домашним она твердо заявила: «Во всем признаюсь мужу – и вину целиком на себя возьму. Скажу: поклясться, мол, вас заставила именем покойного батюшки, что меня не выдадите. Да умолять супруга стану, чтобы на тебя, дядя, не гневался».

– Перемудрили мы с тобой, племянница, – вздохнул Славомир Пересветович – всё еще статный и крепкий, хоть и огрузневший с годами широкоплечий бородач. – Или глупостей наделали? Думали, муженьку твоему урок на пользу пойдет. А всё вон как обернулось…

«Отчего же, господа алырские бояре, позволили вы Гопону с державой своей сотворить такое, что без слез не взглянешь? – напрямик спросил у него воевода, когда Мадина пошла переодеваться. – Видели же, что за чудо на Милонеговой наследнице женилось…» В ответ двоюродный дядя царицы угрюмо бросил: «Спохватились поздно. Поначалу все про него думали: рубаха-парень, бесхитростный да простой. Что душа у него на самом-то деле – потемки ночные, зятюшка Милонега уже потом показал. Никогда не угадаешь, что в тех потемках прячется – да что он еще этакое нежданно-негаданно завтра выкинет… А теперь старой алырской знати трон из-под него уже не выдернуть. В первые годы, как Гопон царский венец надел, находились еще охотники против него заговоры плести. Да быстро перевелись…»

Сопровождать племянницу и великоградских послов боярин Славомир отрядил шестерых своих конных слуг. Нарядно разодетых, как и подобает людям из свиты государевой супруги, в брусничного цвета кафтанах, в лихо заломленных на затылки красных колпаках с оторочкой из лисьего меха – да при саблях. Народ на бряхимовских улицах при виде наездницы в алом и ее спутников поспешно раздавался в стороны, освобождая дорогу, стаскивал шапки и кланялся. Из толпы, глазеющей на всадников, то и дело раздавались выкрики: «Здрава будь, государыня!» В лицо свою царицу бряхимовцы знали хорошо – и, похоже, любили.

Воевода ехал по правую руку Мадины. Казимирович на своем Серке – рядом с ее левым стременем, Гнедко шел за конем Василия в поводу. Сама же Мадина восседала боком, лицом к Добрыне, в седле сухощавого и горячего рыже-пегого жеребца, которого одолжила в усадьбе дяди.

Первый разговор с супругой Гопона на постоялом дворе в Толучееве у Добрыни получился трудным, несмотря на то, что ему повезло: встретить беглянку приехал хорошо знакомый великоградцу человек. Дальний родственник триозерского царя и один из лучших воевод межевой стражи Ерофей Вересович, знакомство с которым богатырь свел в Зеленове пять лет назад. Незадолго до того триозерцы после долгих колебаний подписали с князем Владимиром договор, дававший Руси право поставить на их землях три пограничных заставы. В Триозерье были согласны, что это укрепит рубежи Славии с юго-востока, но хотели, чтобы новые межевые дружины наполовину состояли из местных ратников. Великий Князь счел желание союзников разумным, а проследить за исполнением договора отрядил как раз Добрыню.

Алырская государыня воеводу Ерофея, как оказалось, помнила с детства и звала родичем. Увидев его, так и расцвела… да только тут же и сникла. Триозерец выслушал рассказ Добрыни о том, какая каша заварилась в Бряхимове после побега царицы, нахмурил седые брови и без обиняков заявил Мадине, что великоградец прав, с Гопоном ей лучше помириться.

«Понимаю я, государыня, – продолжил невеселый разговор Добрыня, – за таким мужем жить нелегко. Своевольный, горячий, безрассудный. Но даже если он тебя чем крепко обидел, постарайся его простить. Не ради него самого, так ради Алыра, реки крови ведь потекут, если супруг твой войну развяжет». А Ерофей Вересович добавил – точно припечатал: «Ты уж прости меня, Мадина Милонеговна, но повела ты себя словно дитя неразумное. Как услыхал я, что ты учудить собираешься, – так сразу подумал: ох, неладно поступает Милонегова дочка. Тогда я смолчал, зато теперь скажу: затею свою дурную брось – и возвращайся с Добрыней Никитичем в Бряхимов. Не мешкая. Иначе Алыр в беду втянешь, а с ним и весь юг Золотой Цепи».

Перебороли упрямство Мадины не сразу, хотя было видно, что умом-то правоту обоих воевод та признала. Алырская царица сидела за столом, крошила на кусочки ватрушку с творогом, прихлебывала мелкими глотками из расписной глиняной чашки грушевый взвар – и каменно молчала. А когда Добрыня попробовал растопить ее сердце, напомнив, что муж за нее не просто тревожится – весь извелся, выпалила с болью и злостью: «Не верю. Вот в то, что войну затеял – верю. А что страдает – нет… У этого дурня непутевого один ветер в голове. Ему бы за ум взяться, а он всё в игрушки, как малец, играет, что такое долг правителя – не понимает. Говорю ему о наследнике – отмахивается. Сил моих уже на него не хватает!..»

Сдалась она нехотя, но, в конце концов, все-таки сдалась.

До дворцовой площади отряд добрался быстро. Копыта коней гулко зацокали по дубовым плахам подъемного моста. Заскрипев, пошла вверх решетка из толстых железных брусьев, и богатырские скакуны ступили под каменную арку. Бурушко, покосившись на карауливших ворота дюжих стражников в вороненых доспехах, громко и недовольно фыркнул. Добрыня похлопал коня по крепкой шелковистой шее и усмехнулся в бороду. Что судьба припасет, не узнать наперед. Поездка с посольством в Алыр получалась отменно нескучной, но пора бы уже и признать, что жизнь спокойная да тихая, как заросшее зеленой ряской теплое болотце, на роду ему, видно, не написана.

Хотя кто сказал, что это такая уж беда?

– Послушайся все же моего совета, Мадина Милонеговна, – негромко промолвил воевода, поворачиваясь в седле к алырской царице: – Поговори с супругом по-хорошему, если уж решила быть с ним честной. Откройте душу друг другу, отбросьте обиды. Глядишь, и склеится у вас заново всё, что рассохлось.

– Твоими бы устами да мед пить, Добрыня Никитич, – горько вздохнула та.

Во внутреннем дворе сразу поднялась суматоха, когда Мадина со свитой и оба русича въехали в ворота. Засуетились, забегали слуги и чернобронники. Коня царицы подхватили под уздцы и поддержали Мадине стремя, помогая ей спешиться. Сошли с коней и Добрыня с Василием.

На широкое парадное крыльцо высыпали придворные, сгибая спины в поклонах. Судя по всему, бегство Мадины, которое Гопон счел похищением, для большинства царедворцев ее мужа так и осталось тайной. Как и то, что Добрыня и трое его богатырей куда-то на несколько дней отлучались из Бряхимова. На великоградцев, учтиво беседующих с царской супругой, с крыльца глядели с любопытством – но и только. В самом деле: почему было не съездить послу князя Владимира в усадьбу боярина Славомира, где гостила Мадина Милонеговна, – и не представиться ей, чтобы вежество по всем правилам соблюсти? Да потом не сопроводить загостившуюся у дяди царицу во дворец?