кругах, — фотокорреспондент журнала «Огонек» Лев Николаевич Шерстенников.

Приведу его рассказ о том, как это было:

Дочь Александра Николаевича Наташа Ушацкая работала бильд-редактором в издательстве «Планета», которое специализировалось на выпуске качественных фотоальбомов. Конечно, я был там частым гостем, постоянным автором. Но долгое время понятия не имел, что Наталья — дочь члена Политбюро, такого известного и даже, можно сказать, могущественного человека. Девчонка как девчонка. Всегда приветливая, доброжелательная. Никакого гонора. К ней все относились одинаково ровно — ни пиетета, ни заискивания, ни желания воспользоваться папиными возможностями. Так она себя поставила.

Однажды спросил ее:

— Наташ, ты не могла бы поговорить с отцом — я бы хотел снять о нем фотоочерк.

Она пожала плечами:

— Попробую.

Через несколько дней я попал в Кремль, был допущен до кабинета ближайшего соратника президента СССР. Снимал Яковлева и на рабочем месте, и в его квартире в доме по улице Александра Невского. Примерно за полгода до августовского путча мой фотоочерк был напечатан в «Огоньке».

Следующая наша встреча была случайной, она состоялась в марте того же 1991 года, когда проводился референдум: быть Союзу или не быть? Я проголосовал на своем участке, а затем поспешил туда, где голосовали Ельцин и Яковлев — они ведь тогда жили в одном доме. Александр Николаевич узнал меня. Спросил:

— Ну, как ты голосовал? За или против?

Мне и теперь неловко вспоминать свой ответ. Бравада взяла верх или глупость, обостренная эйфорией перемен.

— Против, — ответил я. — А вы?

— Ну, я-то за. Хотя это никакого значения уже не имеет.

Как будто он уже тогда знал: спустя девять месяцев огромная страна распадется.

Утром 19 августа включаю телевизор: вместо заявленных в программе передач идет балет, затем на экране возникают неестественно застывшие лица дикторов, они мертвыми голосами озвучивают первые декреты ГКЧП. Сразу становится ясно, что нас, возможно, ждут большие перемены. И, скорее всего, сильно не поздоровится тем, кто стоял у руля горбачевской перестройки. Значит, и Яковлеву.

Решение пришло сразу: предложу Александру Николаевичу укрыться на моей даче.

Оседлал я свой «Жигуль» и поехал в «Планету». Наталью застал на ее рабочем месте. Объяснил:

— У меня километрах в восьмидесяти от Москвы, в деревне есть домик, о котором ни одна живая душа не знает. Да и в друзьях у твоего отца я не значусь. А игра начинается без правил, опасная игра. Готов прямо сейчас отвезти туда Александра Николаевича. Пусть побудет в деревне хотя бы первое время, а там — будет видно…

Наташа позвонила домой, предупредила, что сейчас приедет. Кажется, она тогда же в завуалированной форме дала понять отцу, что хочет спрятать его в надежном месте. И минут через десять мы уже были в конце улицы Горького — так тогда называлась нынешняя Тверская, свернули направо, к престижному дому, где жил Яковлев. Когда поднялись на их этаж и вошли в квартиру, то Нина Ивановна, увидев меня, сразу воскликнула:

— Нет-нет, только никаких интервью.

Она была явно взволнована. Да и в квартире наблюдался непривычный беспорядок, во всяком случае, я обратил внимание на незаправленную постель. Александр Николаевич, уже одетый, сидел на ней и все время говорил с кем-то по телефону. Слышались знакомые фамилии: Ельцин, Собчак, Попов…

Наталья поспешила мне на помощь:

— Погоди, мама, речь не об интервью.

Обернулась к отцу:

— Ты готов?

Яковлев встал, протянул ей небольшой пистолет:

— Это я оставляю. Спрячь потом где-нибудь понадежнее.

Когда я пистолет увидел, то сразу вспомнил о том, что работаю профессиональным фотокорреспондентом. Такой кадр: один из высших руководителей государства с оружием в руке! Но было не до съемок. Ведь я приехал в этот дом и в этот час не для того, чтобы поймать в кадр редкий момент, а чтобы спасти человека.

Это, кстати, вечный вопрос нашей профессии: что делать профессиональному журналисту в такой ситуации — свою работу или, отложив блокнот и фотоаппарат, спасать человека? Не факт, что все знают однозначный ответ.

Яковлев выглянул в окно. Пояснил:

— С утра во дворе машина стояла, и мальчики наблюдали за подъездом. Но сейчас, кажется, уехали. Сняли наружку.

Честно сказать, я до этого и знать не знал, что наши органы «пасут» Яковлева, слушают его телефоны, следят за его перемещениями. А теперь, осознав это, понял, что наше предстоящее путешествие обещает всякие приключения и неожиданности.

Спустились вниз. На переднее сиденье рядом со мной уселась Наташа, а на заднем устроился Александр Николаевич. Ему сзади было удобнее из-за раненной на фронте ноги. Попросил:

— Только давайте вначале проедем по Москве, оценим ситуацию.

С Садового кольца мы свернули на набережную Москвы-реки, поехали в сторону Белого дома. Там увидели танки.

Мне казалось, что все ясно, что надо как можно быстрее уносить отсюда ноги. Но именно в этот момент Яковлев говорит:

— Спасибо, ребятки. А теперь возвращаемся домой. Я не могу прятаться в такое время.

Что делать… Переулками снова выезжаем на Садовое, затем берем курс по направлению к Белорусскому вокзалу, к дому, где живет Яковлев. Уже во дворе, прощаясь, я достаю из бардачка фломастер:

— Александр Николаевич, а можно от вас автограф? — Показываю на внутреннюю обшивку крыши своего «Жигуля», там уже есть автографы Никулина, Хазанова, Собчака, знаменитого хирурга Амосова — все они сидели когда-то в этой машине.

Яковлев без разговоров выводит на светлой обшивке: «Вот и день „Х“. Бедная страна. 19.08.91». И расписывается. Я потом кусок этой обшивки вырезал и хранил, как реликвию.

…Когда путч закончился, мне снова довелось увидеть в Кремле Александра Николаевича. Мы с корреспондентом «Огонька» пришли к нему за интервью. И в ходе разговора мелькнул вопрос — не помню точно, как он был сформулирован, но речь шла о том, мог ли Яковлев в критической ситуации то ли защитить себя, то ли добровольно уйти из жизни. «Но у меня же не было оружия», — воскликнул в ответ хозяин кремлевского кабинета.

Я промолчал, не стал ему напоминать о том пистолете[358].

В своих последующих интервью журналистам Александр Николаевич говорил о том, что кроме Льва Шерстенникова свою помощь ему в тот день предлагали и другие люди — всего таких обращений было более двадцати.

Пояснял: не уехал, остался в Москве, потому что было важно показать всем — против танков