Наступило молчание, продолжавшееся несколько минут, потому что борьба, происходившая в сердце Адама, решалась нелегко. Характеры легкие, волнения которых не имеют большого постоянства, едва ли могут понять, какое внутреннее сопротивление он должен был преодолеть, прежде чем встал с места и обратился к Артуру. Последний слышал движение и, повернувшись, встретил грустный, но смягченный взгляд Адама.

– То, что вы говорили, сэр, справедливо, – сказал он, – я жесток – это в моей природе. Я обращался жестоко и с отцом за то, что он поступал дурно. Я был несколько жесток со всеми, кроме нее. Я чувствовал, будто никто не сожалел о ней… Ее страдания так и врезались в мое сердце. И когда я заметил, что ее родственники на мызе были слишком жестоки к ней, то обещал, что никогда более не буду обращаться сам жестоко ни с кем. Но сильное сострадание, которое я питаю к ней, сделало меня, может быть, несправедливым к вам. Я знал в своей жизни, что значит раскаиваться и чувствовать, что раскаяние уже поздно; я чувствовал, что был слишком суров к моему отцу, когда уже он покинул меня… я чувствую это и теперь, когда думаю о нем. Я не имею права быть жестоким к тем, кто виновен и раскаивается. – Адам произнес эти слова с твердою ясностью человека, решившегося не оставлять недосказанным ничего такого, что он обязан сказать. Но он продолжал уже с большею нерешительностью: – Я прежде не хотел пожать вам руку, сэр, когда вы просили меня… но если вы согласны на это теперь, несмотря на то что я отказался тогда…

В то же мгновение белая рука Артура была в большой руке Адама, и это действие сопровождалось с обеих сторон сильным порывом прежнего чувства привязанности, которое оба питали друг к другу еще с детства.

– Адам, – проговорил Артур, побуждаемый теперь к полному сознанию, – этого не случилось бы никогда, если б я знал, что вы любите ее; это спасло бы меня непременно. И я действительно боролся: я никогда и не думал причинить ей горе. Я обманывал вас впоследствии, и это повело к худшему, но я думал, что меня принуждали к тому обстоятельства, я думал, что это самое лучшее, что мог я только сделать. И в том письме я говорил ей, чтоб она уведомила меня, если будет находиться в затруднительном положении. Не думайте, чтоб я не сделал всего, что только было бы в моей власти. Но я был виновен с самого начала, и из этого проистекло ужасное зло. Бог видит, что я отдал бы жизнь свою за то, чтоб воротить это…

Они снова сели друг против друга, и Адам дрожащим голосом спросил:

– В каком положении находилась она, когда вы оставили ее, сэр?

– Не спрашивайте меня об этом, Адам, – отвечал Артур. – Я чувствую иногда, что сойду с ума, думая, в каком состоянии она находилась и что говорила мне, и потом, что я не мог получить полного прощения, что я не мог спасти ее от ужасной участи, ожидающей ее в ссылке, что я ничего не могу сделать для нее в продолжение всех этих лет… и она может умереть под этим гнетом и никогда более не знать утешения.

– Ах, сэр! – произнес Адам, впервые чувствуя, что его собственная боль погружалась в сострадание к Артуру. – Вы и я будем часто думать об одном и том же, когда нас будет отдалять друг от друга большое расстояние. Я буду молиться Богу, чтоб Он помог вам, как молюсь о том, чтоб помог мне.

– Но при ней находится эта милая женщина, Дина Моррис, – сказал Артур, преследуя свои собственные мысли и не зная, каков был смысл слов Адама. – Она говорит, что останется с нею до последней минуты ее отправления; и бедная, так привязана к ней – находить в ней такое утешение и спокойствие! Я был бы в состоянии преклоняться пред этой женщиной; я не знаю, что я сделал бы, если б ее не было там. Адам, вы увидитесь с нею, когда она возвратится. Вчера я не мог сказать ей ничего, сообщить ей то, что чувствую к ней. Скажите ей, – продолжал Артур поспешно, будто хотел скрыть волнение, с которым говорил, и в то же время снимая часы и цепочку, – скажите ей, что я просил вас передать ей на память от меня… от человека, который находит единственный источник спокойствия, когда думает о ней. Я знаю, что она равнодушна к подобного рода вещам… и вообще ко всему, что б я ни предложил ей, и не обращает внимания на их ценность, но она будет пользоваться часами… и мне будет отрадно думать, что она пользуется ими.

– Я передам ей, сэр, – сказал Адам, – я также передам ей ваши слова. Она сказала мне, что возвратится к родственникам на господскую мызу.

– И вы убедите Пойзеров остаться, Адам, – сказал Артур, вспомнив о предмете, о котором оба они забыли за первым обменом возвратившейся дружбы. – И вы останетесь сами и поможете мистеру Ирвайну в исполнении починок и исправлений по имению?

– Есть обстоятельство, сэр, которого, может быть, вы не имеете в виду при этом, – сказал Адам с нерешительною кротостью, – и которое заставило меня так долго колебаться. Видите ли, оно одно и то же для меня и для Пойзеров: если мы останемся, то останемся для нашего собственного мирского интереса, и всем покажется, будто мы готовы перенести все ради этого. И знаю, они будут чувствовать это, да и я сам не могу не сочувствовать им несколько. Люди, имеющие благородный, независимый характер, неохотно решаются на то, что может представить их низкими.

– Но никто из тех людей, которые знают вас, не будет такого мнения о вас, Адам: это не довольно сильная причина против поступка, который действительно великодушнее и менее эгоистичен, нежели какой-нибудь другой. Притом же это будет известно, и будет непременно известно, что и вы и Пойзеры остались по моим настоятельным просьбам. Адам, не старайтесь причинить мне большого зла; я и без того уже довольно наказан.

– Нет, сэр, нет! – проговорил Адам, смотря на Артура с грустною привязанностью. – Клянусь Богом, я не стану причинять вам большого зла. Находясь под влиянием страсти, я прежде желал, чтоб был в состоянии сделать вам это; но это было в то время, когда я думал, что вы недовольно чувствуете вашу вину. Я останусь, сэр; я сделаю все, что могу. Вот все, о чем мне придется думать теперь: хорошо делать свою работу и стараться, насколько могу, о том, чтоб свет был несколько лучшим местом для тех, кто может находить наслаждение в нем.

– Итак, мы расстанемся теперь, Адам. Повидайтесь завтра с мистером Ирвайном и переговорите с ним обо всем.

– Разве вы скоро уезжаете, сэр? – спросил Адам.

– Как только можно скорее, лишь только сделаю необходимые распоряжения. Прощайте, Адам. Я буду часто думать о том, как вы распоряжаетесь на вашем прежнем месте.

– Прощайте, сэр. Бог да благословит вас!

Они еще раз пожали друг другу руки, и Адам оставил эрмитаж, чувствуя, что горе можно было перенести скорее теперь, когда исчезла ненависть.

Лишь только дверь затворилась за Адамом, Артур подошел к корзинке с ненужными бумагами и вынул оттуда маленький розовый шелковый шейный платочек.

В 1881 году, более восемнадцати месяцев после того, как Адам и Артур расстались в эрмитаже, лучи первого осеннего послеобеденного солнца освещали двор господской мызы, и бульдог находился в припадке чрезвычайного волнения, потому что в этот час дна гнали коров на двор для послеобеденного доения. Неудивительно, что терпеливые животные в замешательстве бежали не туда, куда следовало: тревожный лай бульдога соединялся с более отдаленными звуками (а робкие существа женского рода, по извинительному суеверию, воображали, что эти звуки также имели некоторое отношение к собственным их движениям), с ужасным хлопаньем кнута возницы, шумом его голоса и с ревущим громом телеги, когда последняя уезжала со двора, освободившись от своего золотого груза.