– Выйти добро! – воскликнул Адам с жаром. – Это не переменит зла: ее погибель нельзя изменить. Я ненавижу болтовню людей, говорящих, будто есть средство поправить все. Было бы нужнее убедить их в том, что зло, которое они причиняют, никогда не может быть изменено. Когда человек погубил жизнь своего ближнего, он не имеет права утешать себя мыслью, что из этого, может быть, выйдет добро; добро для кого-нибудь другого не изменит ее позора и несчастья.

– Хорошо, друг мой, хорошо, – сказал Бартль кротким голосом, который странно противоречил его обыкновенной решимости и нетерпению в споре, – довольно вероятно, что я говорю глупость. Я человек старый, и много лет прошло с тех пор, как я сам находился в горе. Легко находить причины, по которым другие должны бы быть терпеливы.

– Мистер Масси, – сказал Адам с раскаянием, – я очень горяч и вспыльчив, а между тем я должен обращаться с вами совершенно иначе. Но вы не должны сердиться на меня за это.

– Я… нисколько, мой друг, нисколько.

Таким образом, ночь прошла в волнении, пока наконец утренняя свежесть и рассвет дня не принесли с собою трепетного спокойствия, сопровождающего последнее отчаяние. Неизвестность скоро должна была прекратиться.

– Пойдемте теперь в тюрьму, мистер Масси, – сказал Адам, когда увидел, что часовая стрелка стояла на шести. – Если есть какие-нибудь известия, то мы услышим там о них.

Движение на улицах уже началось; все шли быстро по одному направлению. Адам старался не думать о том, куда шли все, быстро проходя мимо него короткое расстояние между его квартирой и тюремными воротами. Он благодарил судьбу, когда ворота заперлись за ним, что не видел более этих любопытных людей.

Нет, не пришло никаких известий: ни помилования, ни отсрочки.

Адам ждал на дворе с полчаса, прежде чем мог пересилить себя и уведомить Дину о своем приходе. Но некоторые слова долетели до его слуха: Адам не мог не слышать их: «Телега должна тронуться с места в половине восьмого».

Должно было сказать… сказать последнее прости – этому нельзя было помочь ничем.

Десять минут после этого Адам был у дверей кельи. Дина послала ему сказать, что не может выйти к нему, не может оставить Хетти ни на минуту, но что Хетти была приготовлена к встрече.

Он не мог видеть ее, когда вошел: волнение оглушило его чувства, и темная келья казалась ему почти мрачною. Когда дверь затворилась за ним, он стоял с минуту, дрожа всем телом и как бы оглушенный.

Но мало-помалу он начинал видеть при этом слабом свете, начинал видеть черные глаза, снова обращенные на него, но на лице уже не было улыбки. О, Боже! что за грусть выражалась в них! Последний раз, когда они встретились с его глазами, было тогда, как он прощался с нею, сердце его было наполнено радостью, надеждой и любовью, и они смотрели на него сквозь слезы, с улыбкою, а ее детское с ямочками лицо было покрыто румянцем. Теперь же лицо было мраморное; прелестные губки были бледны, полуоткрыты, дрожали; ямочки все исчезли… все, кроме одной, которая не исчезала никогда; глаза… о! хуже всего было то, что они были так схожи с глазами Хетти! То были глаза Хетти, смотревшие на него этим грустным взглядом, будто она возвратилась к нему мертвая, рассказать о своем горе.

Она близко прижималась к Дине; щека ее касалась щеки Дины. Казалось, будто ее последняя слабая сила и надежда заключались в этом прикосновении; сострадательная любовь, сиявшая в лице Дины, казалась ей видимым залогом Невидимого Милосердия.

Когда грустные взоры встретились, когда Хетти и Адам взглянули друг на друга, она заметила в нем также перемену, и это поразило ее новым страхом. Она впервые видела существо, лицо которого, казалось, отражало перемену, совершившуюся в ней самой: Адам был новым образом ужасного прошедшего и ужасного настоящего. Она дрожала еще более, смотря на него.

– Скажи ему, Хетти, – проговорила Дина, – скажи ему, что у тебя на сердце.

Хетти повиновалась ей, как крошечный ребенок:

– Адам… мне так грустно… я поступила так дурно с вами… простите ли вы мне… перед смертью?

Адам, рыдая, отвечал:

– Да, я прощаю тебе, Хетти; я простил тебе уже давно.

Адаму казалось, что его мозг лопнет от скорби, когда он встретил глаза Хетти в первые минуты; но звук ее голоса, произносившего эти смиренные слова, коснулся струны, которая не была так напряжена: он чувствовал облегчение в том, что стало невыносимым, и на глазах навернулись редкие слезы; они не показывались уже давно, с тех самых пор, как он лежал на груди Сета при начале своего горя.

Хетти сделала невольное движение к нему; любовь, среди которой она жила некогда, снова чувствовалась ей при виде его. Она продолжала держать Дину за руку, но подошла к Адаму и робко произнесла:

– Поцелуете ли вы меня опять, Адам, несмотря на то что я сделала вам столько зла?

Адам взял побелевшую исхудалую руку, которую она протягивала ему, и они дали друг другу торжественный невыразимый поцелуй вечной разлуки.

– И скажите ему, – проговорила Хетти, несколько громче, – скажите ему… ведь, кроме вас, некому будет сказать ему это… что я отправилась за ним и не могла найти его… и ненавидела и проклинала его однажды… но Дина говорит, что я должна простить его… и я стараюсь… потому что иначе Бог не простит меня…

В эту минуту послышался шум у двери кельи: в замке повернулся ключ, и когда отворилась дверь, Адам неясно увидел, что там было несколько лиц. Он был слишком взволнован, чтоб заметить больше этого, даже чтоб заметить между ними лицо мистера Ирвайна. Он понял, что наступали последние приготовления и что ему нельзя было оставаться долее. Все безмолвно дали ему дорогу, и он пришел в свою комнату один, оставив Бартля Масси дождаться конца.

То было зрелище, оставшееся более памятным для некоторых, даже чем их собственные печали, – зрелище в это серое утро, когда роковую тележку с двумя молодыми женщинами увидела любопытная ожидающая толпа, направившаяся по дороге к страшному символу обдуманно наложенной внезапной смерти.

Весь Стонитон слышал о Дине Моррис, молодой методистке, которая довела упорную преступницу до сознания, и толпа с таким же любопытством желала увидеть ее, как и несчастную Хетти.

Но Дина почти не замечала толпы. Хетти, увидев многочисленное скопище народа в отдалении, судорожно прижалась к Дине.

– Закрой глаза, Хетти, – сказала Дина, – и, не переставая, будем молиться Богу.

И таким голосом, в то время как тележка медленно двигалась среди любопытной толпы, она с напряженною борьбой изливала всю душу в последней молитве за трепещущее существо, которое привязалось и жалось к ней как к единственному видимому явлению любви и сострадания.

Дина не знала, что толпа безмолвствовала и смотрела на нее с каким-то благоговением; она даже не знала, как близко они были от рокового места, когда тележка остановилась, и она содрогнулась, испуганная громким криком, ужасным для ее слуха, подобным страшному вою демонов. Пронзительный крик Хетти слился с этими звуками, и они, в взаимном ужасе, еще крепче прижались друг к другу.