— Нас сильно помотает, — наконец сказал Урсус. — Попадала уже в шторм?

— Нет, — ответила Тина, не глядя на своего тюремщика.

— Не визжать, на двери не кидаться, все равно не выпущу. Сейчас, — он ненадолго исчез, но вскоре вернулся с книгой в руке. — Держи, интересная. Будет выворачивать — ведро у тебя есть.

— Спасибо за заботу, — усмехнулась девушка.

— Пользуйся, — ответил ей такой же усмешкой Ржавый. — Моя доброта дорого стоит, потому что большая редкость.

Дверь закрылась, и Тина услышала, как повернулся ключ в замочной скважине. Она откинулась на спинку стула, скрестила на груди руки и вытянула ноги, привычно повторяя любимую позу папеньки и дедушки Мовильяра. Это Тина успела заметить за время, проведенное в его обществе. Прикрыв глаза, девушка тихо запела:

Эту песню Тина услышала когда-то от Кузнечика. Он сидел у ворот их особняка, смотрел на небо, затянувшееся тучами, и напевал старую песню. Сколько тогда было лет мадемуазель Лоет? Кажется, десять. Она присела рядом с мужчиной, чтобы послушать, как он поет. Кузнечик подмигнул дочке капитана, приобнял ее за плечи, и они вместе раскачивались в такт простенькой мелодии.

— Эта песня про шторм? — догадалась Тина.

— Почти, — усмехнулся Кузнечик, поддев кончик носа девочки согнутым пальцем. — Шторм тут как наказание. Расплата за грехи, понимаешь, лапа?

Тина важно кивнула, и бывший пират хрипловато рассмеялся.

— Ничего-то ты не понимаешь, чистое создание, — сказал он.

— Тогда объясните, — потребовала девочка.

— Да что уж тут объяснять, — Кузнечик усмехнулся и снова приобнял Тину. — За все в этой жизни нужно платить, лапа. И за свободу тоже. Хотя… какая это свобода? Это не свобода, маленький ангел, это только видимость. Ты творишь беззаконие и непотребства, нарушаешь законы Всевышнего, и вроде все легко и весело. Кажется, что тебе плевать на виселицу, на пытки палачей, на клинки и пули, на саму смерть плевать, а потом происходит то, что тебе не подвластно…

— Шторм?

— Да, лапа, тот же шторм. От людей можно сбежать, ранения заживут, пистолет врага даст осечку, а стихия — она не дает шанса. Тут как Всевышний решит: выберется корабль из ловушки ветра и волн или нет. Шторм чистит душу, Тина, получше какой-нибудь тригарской бани. Все нутро вывернет и даст тебе полюбоваться твоим же дерь… твоей сутью. Люди проходят через страх.

— Мой папенька ничего не боится.

— Все боятся. Нельзя не бояться; только дурак кричит, что ему не страшно. Перед стихией все равны: и король, и моряк. Она никого не выделяет. Захлестнет одинаково и потащит на дно. Шторм, малютка, — это страшно. Но когда рядом умелый и умный капитан, остается только не сгинуть по собственной дурости.

Девушка открыла глаза, глядя в сумрак каюты. Качка усилилась, и воющий ветер теперь казался особенно неистовым. Тина поднялась на ноги и, придерживаясь за переборку, побрела к лампе, висевшей на гвозде. Бригантину качнуло сильней прежнего, и девушка едва удержалась на ногах. Упрямо поджав губы, она прихватила лампу и развернулась. «Заря» взлетела на волне, сильно накренилась, все-таки свалив Тину с ног. Мадемуазель Лоет прижала к себе лампу, жмурясь от ощущения пустоты, вдруг разверзшейся в животе, когда корабль ухнул вниз.

— Ох, маменька, — выдохнула Тина. — Шторма не боятся только дураки.

Она поднялась на ноги, бригантину мотнуло, и девушка упала на стол. Цепляясь за его край, она добралась до стула и тут же упала на него.

— И вот уж растянуты чертовы сети, — шепотом повторила Тина слова старой пиратской песни и посмотрела на закрытую дверь.

Ей было страшно. Нет, паники не было, скорей, это больше походило на тревогу, волнение, но леденящего ужаса она почему-то не ощущала. Чтобы отвлечься, девушка попробовала представить, что сейчас происходит на «Счастливчике». Скорей всего, то же самое, что на «Красной заре», и папенька непременно, как и Ржавый, отправил бы дочь в каюту, но не стал бы запирать. И, наверное, пришел бы Альен, чтобы побыть с ней. Да, он пришел бы обязательно, и тогда можно было бы прижаться к нему и послушать, как бьется его сердце, живое горячее сердце, способное успокоить одними только размеренными ударами. Как бы было хорошо сейчас оказаться на «Счастливчике»…

Бригантину снова сильно подкинуло, и лампа слетела со стола. Звон стекла смешался с ревом моря и ветра. Тина посмотрела вниз: масло из лампы растеклось темной лужицей.

— Вот и почитала, — хмыкнула девушка.

Вздохнув, Тина взяла в руки книгу, которую ей принес пират. Пришлось напрячь зрение, чтобы рассмотреть ее. Переплет немного истрепался — похоже, ее часто читали. Ржавый поделился любимой книгой? Или же до него кто-то другой ее перечитывал? Какая разница? Ни-ка-кой.

Оставшись без света, мадемуазель Лоет вновь поднялась на ноги, прихватив с собой книгу. Еще не хватало, чтобы она слетела в лужу масла. Тине не было стыдно перед пиратом, это было уважение к самой книге. Маменька часто говорила, что книги — величайшее изобретение человечества, и Тина, несмотря на нелюбовь к некоторым жанрам, была с ней полностью согласна. Подтянув к себе ведро, девушка разместилась на койке, крепко держась за ее края.

Книга лежала под Тиной, прижатая к койке ногой, и в голове девушки всплыло воспоминание, как старый Мартель говорил ей, сидя на бухте свернутого каната и потягивая табачный дым через длинный мундштук своей трубки:

— Огонь на корабле — зло, Сверчок, даже в море. В шторм все лампы тушатся.

— Почему? — Тина сидела у его ног, откинувшись на руки, и щурилась, потому что солнце светило ей в глаза и седины Мартеля подсвечивались его лучами, создавая легкий ореол.