– Полагаю, примут.

– Думаешь, они меня помнят? – Дышал он с усталостью изувеченного человека, а в сознании его мерцали картины появления в старой/новой школе старого/нового города.

– По-моему, если я все правильно помню, ты наделал там достаточно шума.

Я прилежно вглядывался в его сморщенный повязкой нос – как будто он мог заметить мое внимание.

– Вообще-то, я не пользовался у них большой популярностью. – А затем Пол вдруг спросил: – Ты знаешь, что женщины пытаются покончить с собой чаще, чем мужчины? Да только мужчинам это удается лучше?

Улыбка раздвинула под бинтами его щеки.

– Пожалуй, быть кое в чем неудачником не так уж и плохо. Но ведь ты же не пытался покончить с собой, правда, сынок? – Я вгляделся в него еще пристальней, чувствуя, как тело мое обмякает от пугающих предчувствий.

– Мне казалось, что я не настолько высокий, чтобы мячик попал в меня. Вот и облажался. Оказывается, я подрос.

– Да, из коротких штанишек ты вырос, – сказал я, надеясь, что Пол не соврал – во всяком случае, мне. – Прости, что я загнал тебя в тренажер. Это было большой ошибкой. Лучше бы тот мяч в меня попал.

– Ты меня не загонял. Удар при подаче. Переход на первую базу. – Пол притронулся бородавчатым пальцем к забинтованному уху и выдавил: – Ой!

Я опустил ладонь на плечо сына, слегка нажал, как тогда, в клетке тренажера; на моих пальцах, зацепивших это самое ухо, еще сохранились следы его крови.

– Это всего лишь моя рука, – сказал я.

– Что сказал бы Джон Адамс, если бы ему по башке заехали?

– Кто такой Джон Адамс? – спросил я. Пол улыбнулся в пустоту перед его глазами – милая, довольная улыбка. – Не знаю, сынок. Так что же?

– Я старался придумать хорошую фразу. Думал, если я ничего видеть не буду, это поможет.

– Ты снова думаешь о том, что ты думаешь?

– Нет, теперь просто думаю.

– Возможно, он сказал бы…

– Возможно, он сказал бы, – перебил меня Пол, увлеченный игрой, – «Ты можешь привести лошадь к водопою, но ты не заставишь ее – прочерк». Вот что сказал бы Джон Адамс.

– Так что же нам подставить в прочерк? – спросил я, желая доставить ему удовольствие. – Плавать? Кататься на водных лыжах? Ходить под парусом? Он же Сибелиус?

– Танцевать, – авторитетно сообщил Пол. – Лошади не танцуют. Когда Джона Адамса оглоушили, он сказал: «Ты можешь привести лошадь к водопою, но ты не заставишь ее танцевать». Лошадь танцует, только когда сама того хочет.

Я ожидал услышать ииик или лай. Что-нибудь. Но нет, ничего.

– Я люблю тебя, сын, ладно? – сказал я, вдруг ощутив желание убраться оттуда, и поскорее. Достаточного достаточно.

– Да, и я тебя тоже.

– Не тревожься, мы скоро увидимся.

Чао.

В те мгновения я чувствовал, что во многом он ушел от меня далеко вперед. Всякое время, какое ты проводишь со своим ребенком, есть время отчасти адски печальное – печальна сама жизнь, яркая, ясная, проходящая мимо тебя, и всегда в последний раз. Утрата. Отблеск того, что могло бы случиться. Так и избаловаться недолго.

Я наклонился, поцеловал его сквозь майку в плечо. И тут, по счастью, вошла сестра, чтобы подготовить его к полету в далекий, далекий край.

Винты, винты, винты вращаются в теплом послеполуденном воздухе. В открытой двери вертолета появляются незнакомые лица. Генри Баррис трясет мою руку своей маленькой, вышколенной ладошкой, потом пригибается и, ссутулясь, семенит по синему бетону к вертолету. Твоп-твоп, твоп-твоп, твоп-твоп. Я прикидываю, где сейчас может находиться доктор Тисарис, – возможно, участвует в смешанной парной игре на одном из прямоугольников под нами. Ну и довольно о ней.

Энн – голоногая, в застегнутом до горла плаще – по-мужски пожимает Ирву руку. Я вижу, как шевелятся ее губы, как его губы отвечают одним, по-моему, словом: «Надейтесь, надейтесь, надейтесь, надейтесь, надейтесь». Вот она поворачивается и идет по траве ко мне, сгорбившемуся, думающему о руках Генри Барриса, достаточно маленьких, чтобы влезть человеку в голову и все там поправить. Самому ему досталась голова, которая знает толк в глазах, и руки ей под стать.

– Ну что? – бодро произносит Энн Несокрушимая. Я больше не боюсь и даже не предполагаю, что она может умереть раньше меня. Я-то несокрушимостью не отличаюсь – да и не жажду ее. – Где ты будешь вечером, куда мне позвонить? – спрашивает она громким, перекрывающим твоп-твоп-твоп голосом.

– Домой буду ехать.

Я улыбаюсь. (В ее прежний дом.)

– Я оставлю на твоем ответчике номер. Сколько тебе туда добираться?

– Часа три. Мы с ним говорили о том, чтобы осенью он перебрался ко мне. Ему хочется.

– Ну… – произносит Энн уже не так бодро и поджимает губы.

– Я неплохо лажу с ним, – сообщаю я в жаркий, грохочущий воздух. – У меня совсем недурной для отца средний показатель.

– Нам нужно, чтобы неплохо было ему, – отвечает она и, по-моему, сразу жалеет о сказанном. Впрочем, я молчу, а может, и пугаюсь немного; все тот же страх исчезновения – мысленная картинка, на которой мой сын стоит рядом со мной на маленькой лужайке моего дома, ничего не делает, просто стоит, – перечеркивается.

– Ему и будет неплохо, – наконец говорю я, подразумевая: надеюсь, ему будет неплохо. Веко правого глаза подрагивает не только от усталости, но и от много чего еще.

– Ты действительно хочешь, чтобы он переехал к тебе? – Она прищуривается в созданном винтами потоке воздуха – со стороны может показаться, что я произнес некую чудовищную ложь. – Не боишься, что он пагубно скажется на твоем образе жизни?

– Да, в сущности, у меня и нет никакого образа жизни, – отвечаю я. – Я мог бы позаимствовать этот самый образ у него. Если захочешь, стану привозить его каждую неделю в Нью-Хейвен, облачившись в смирительную рубашку. Будет забавно. Просто я знаю, что ему сейчас нужна помощь.

Последнего я говорить не собирался, возможно, эта фраза выглядит истеричной, неубедительной. Лучше бы я упомянул о вере Маркэмов в школьную систему Хаддама.

– Он хотя бы нравится тебе? – На лице Энн появляется скептическое выражение, воздушный поток заставляет ее волосы льнуть к голове.

– Думаю, да, – говорю я. – Он мой сын. Почти всех остальных я потерял.

– Ну… – произносит она и закрывает глаза, а затем открывает, по-прежнему глядя на меня, – давай решим все, когда будет покончено с этим. Кстати, твоя дочь считает тебя замечательным человеком. Ты вовсе не всех потерял.

– Приятно слышать. – Я улыбаюсь снова. – Ты не знаешь, он не страдает дислексией?

– Не знаю. – Энн переводит взгляд на большой, громыхающий вертолет, от которого в нас бьет уже настоящий ветер. Ей хочется быть там, не со мной. – Не думаю. А что? Кто сказал, что страдает?