В половине двенадцатого Лили сидела в большом кресле у ярко пылавшего огня в камине гостиной, перед ней стоял маленький столик, и на столе лежал какой-то роман. В течение всего утра она ни разу не раскрыла книги, долго сидела совершенно молча, с закрытыми глазами и с часами в руках.

– Мама, – сказала она наконец, – теперь все кончилось, я уверена.

– Что же такое кончилось, душа моя?

– Эта леди сделалась его женой. Надеюсь, Бог благословит их, и молю Его, чтобы они были счастливы!

Тон безыскусственной торжественности, с которым произнесены были эти слова, заставили вздрогнуть и мистрис Дель, и Белл.

– Надеюсь и я, что они будут счастливы, – сказала мистрис Дель. – Теперь, Лили, не лучше ли будет никогда больше не говорить об этом и стараться всеми силами думать о других предметах.

– Но, мама, если я не могу. Легко сказать это, а разве можно по произволу управлять своими думами.

– При некотором усилии можно давать им какое угодно направление.

– В том-то и дело, что я неспособна на усилия. Да и то сказать, к чему мне делать эти усилия. Для меня кажется весьма естественным думать о нем, и я, право, не вижу в этом ничего дурного. Принимая в каком-нибудь лице самое живое участие, вы не можете бросить его вдруг, совершенно внезапно.

Снова наступило молчание, прошло несколько минут, когда Лили взяла лежавший перед ней роман. Она старалась сделать то усилие, о котором говорила мать, и старалась совершенно напрасно.

– Послушай, Белл, – сказала она, – я никогда не встречала такой дряни.

Это была величайшая неблагодарность со стороны Лили, потому что книгу эту отрекомендовала ей Белл. Все книги становятся такими скучными! Мне кажется, я лучше еще раз прочитаю «Странствия Пилигрима».

– А что ты скажешь насчет «Робинзона Крузе»? – спросила Белл.

– Или на счет «Павла и Виргинии»? – подхватила Лили. – Нет, уж лучше опять за «Пилигрима». Я ничего не понимаю в нем, а поэтому-то он мне и нравится.

– Я так терпеть не могу книг, в которых ничего не понимаю, – сказала Белл. – Я люблю такие книги, которые чисты, как текущая вода, все значение которых можно видеть с одного взгляда.

– Подобная способность видеть так быстро значение должно немного зависеть от читателя, не так ли? – спросила мистрис Дель.

– Я подразумеваю, что читатель должен быть с некоторым смыслом, – возразила Белл.

– А надобно заметить, что большая часть читателей не имеют никакого смысла, – сказала Лили. – А между тем они все-таки что-нибудь да извлекают из чтения. Мистрис Кромп, например, вечно сидит за Апокалипсисом и почти выучила его наизусть, она не в состоянии растолковать себе ни одной строчки, но при всем том усвоила себе какое-то неясное, туманное, неопределенное понятие об истине. Ей нравится это чтение, потому что оно слишком хорошо и в то же время далеко недоступно для ее понятий, вот почему и мне самой нравится «Странствия Пилигрима»!

Белл подала эту книгу.

– Только не теперь, – сказала Лили. – Так и быть, я прочитаю этот роман, тем более если ты говоришь, что он такой прекрасный. Мама, а вы знаете, где они проведут медовый месяц?

– Не знаю, душа моя.

– Он часто говорил мне о поездке на озера.

Наступила другая пауза, в течение которой Белл заметила, что лицо ее матери становилось мрачнее и мрачнее.

– Однако я не хочу больше думать об этом, – продолжала Лили. – Займусь чем-нибудь другим. Не думаю, чтобы это было так тяжело, если бы я была все время здорова.

– Само собою разумеется, моя милая.

– Теперь я скоро опять буду здорова. Ах, позвольте, мне советовали прочитать «Историю французской революции» Кар-лэйля, кажется, я начну ее теперь. – Прочитать эту книгу советовал Кросби, мистрис Дель и Белл знали об этом очень хорошо. – Впрочем нужно отложить на время, пока не получу ее из другого дома.

– Джен сходит туда и принесет, если ты хочешь, – сказала мистрис Дель.

– Мне принесет ее Белл, когда пойдет туда после полдня! Ты принесешь, Белл? А я покуда займусь вот этой историей. – И глаза Лили снова устремились на страницы лежавшей перед ней книги. – Мама, я вам вот что скажу: в настоящий день вы должны иметь некоторое снисхождение ко мне и, когда он пройдет, я больше не буду дурачиться.

– Никто, моя милая, и не думает, что ты дурачишься.

– Никто, кроме меня. Не странно ли, Белл, что это случилось в Валентинов день? Нет ничего удивительного, что они нарочно выбрали этот день. Боже мой! Как часто мечтала я, что в этот день получу письмо от него, письмо, в котором он назовет меня своей Валентиной. Теперь… теперь у него другая Ва… лен… ти… на.

Лили произнесла последнее слово раздельно, не будучи в силах совладать с собой, раздались судорожные рыдания, Лили упала на грудь матери, казалось, что сердце бедненькой разорвется на части. Но все-таки сердце ее не разорвалось, она все еще была тверда в своей решимости бороться со скорбью и побороть ее. Сама она говорила себе, что для нее не было бы это так тяжело, если бы болезнь не произвела в ней расслабления.

– Лили, моя милая, моя бедная, моя несчастная дочь.

– Мама, зачем вы это говорите?

И Лили с болезненным усилием старалась оправиться от истерического припадка, который совершенно ею овладел.

– Я не хочу, чтобы меня считали бедною, а особливо несчастною. Лучше я буду вашею милою Лили. Я бы желала только, чтобы вы побили меня, вместо того чтобы сожалеть о мне, когда я становлюсь такой глупою. Большую делают ошибку, оказывая сожаление к людям, когда они строят из себя дураков. На, Белл, возьми твою глупую книгу, я не хочу смотреть на нее. Мне кажется, это она и наделала все.

И Лили оттолкнула от себя книгу. После этой маленькой сцены в тот день не было сказано слова о Кросби и его невесте, предметами разговора сделалась перспектива нового жилища их в Гествике.

– Находиться поближе к доктору Крофтсу будет большим для нас спокойствием, не правда ли, Белл?

– Не знаю, – отвечала Белл.

– Я скажу даже почему – если мы будем хворать, то ему не придется проезжать такую страшную даль.

– Мне кажется, это спокойствие скорее послужит в его пользу, – сказала Белл, с задумчивым видом.

Вечером явился первый том «Французской революции», и Лили занялась чтением с похвальным прилежанием, в восемь часов мистрис Дель потребовала, чтобы Лили, несмотря на дарованные ей привилегии, безусловно легла спать.

– Знаете ли, мне на волос не верится, чтобы этот король мог быть таким дурным человеком, – заметила Лили.

– А я так совершенно верю, – сказала Белл.

– Ну да, потому что ты радикалка. Я никогда не поверю, что бывают короли хуже прочих людей. Что касается до Карла Первого, то он был почти лучшим человеком в истории.