Шестидесятники, представлявшие собой не столько оформленную группу или движение, сколько скорее совокупность людей с определёнными настроениями и взглядами, выступали как более или менее ярые антисталинисты. Их идеалом был чистый (по их мнению) ленинский социализм, который (по их мнению) был предан, деформирован и извращён Сталиным. Призыв к возврату в трактуемые ими в романтическом плане временам революции, Ленина, гражданской войны свидетельствует о нескольких вещах. Во-первых, шестидесятничество – это утопия. Во-вторых, это реакционная утопия, поскольку она ориентировала общество на реставрацию таких порядков, которые уже дважды были преодолены самим этим обществом – сначала в сталинское время, а затем в хрущёвское. Изображая из себя оппонентов и критиков власти, шестидесятники на самом деле в большинстве случаев были привластной, прикормушечной публикой. Их антисталинская установка совпадала как с общеноменклатурной (неприятие сталинской системы в силу незафиксированности в ней гарантий даже физической безопасности господствующей группы советского общества, не говоря об экономических), так и с установками либеральной фракции номенклатуры: «ленинские нормы» – т. е. коллективное олигархическое правление; большая открытость миру (т. е. читай: Западу); более либеральные порядки и в то же время элитарность. В-третьих, шестидесятничество – это попытка создания неофициальной элитарной идеологии советского общества, на базе которой смыкались либеральная номенклатура и либеральная совинтеллигенция, противопоставлявшие себя как «консерваторам» (сталинистам), так и населению (народу).

Шестидесятники сыграли большую роль в фальсификации советской истории и в перестроечном разрушении СССР, не говоря уже об идейной подготовке этого разрушения, чем сработали на определённую часть советских номенклатурщиков и спецслужбистов, по сути – кто невольно, а кто и вольно, инициативно – выступив их агентурой. Шестидесятники создали миф не только об СССР, но и о самих себе как борцах за свободу, противостоявших произволу номенклатуры, нарисовали фальшивую картину одного из базовых конфликтов верхнего сегмента советского общества того времени.

Согласно шестидесятнической схеме, главная ось 1960-1970-х годов – это противостояние либеральной интеллигенции (то есть шестидесятников) и консервативной («тоталитарной») власти. Конечно же, это не соответствует действительности: не было никакого противостояния и не было у шестидесятнической интеллигенции никакого проекта, который они могли бы противопоставить системе. Они сами были элементом системы, могли существовать только в ней и за её счёт, разве что в «красной» системе они фрондёрски носили не ярко-красное или – верх смелости – ярко-розовое. Об этой группе интеллигенции В. Кормер в статье «Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура» писал, что она «не стала выступать при Советской власти не только оттого, что ей не давали это сделать, но и оттого, в первую очередь, что ей не с чем было выступить»; она, добавлю я, не была экзистенциально самостоятельной, не то что самодостаточной; она была – изнанкой системы. Как писал тот же Кормер, имея в виду именно шестидесятническую интеллигенцию, ей «нечего было противопоставить коммунизму, в её сознании не было принципов, существенно отличавшихся от принципов, реализованных коммунистическим режимом».

У совинтеллигенции, разумеется, прежде всего у её либеральной части, действительно было раздвоенное сознание. С одной стороны, она разделяла ряд принципов коммунизма, особенно тех, которые позволяли ей поддерживать её элитарный статус. С другой стороны, она критиковала всё тот же коммунизм с буржуазных позиций. Это специально подчеркнул в блестящем эссе «Будущее интеллектуалов и восхождение нового класса Элвин Гулднер. «Советская интеллигенция, – писал он, – громко претендуя на то, что она носитель необыденного сознания, идеологически полностью остается в пределах того, что было свойственно буржуазии в начале XIX в., присваивая весь буржуазный идеологический фольклор, то есть продукт обыденного сознания буржуазии. К тому же не первоначальной кальвинисткой буржуазии, а более поздней, зараженной социальным дарвинизмом и перенявшей у старой аристократии все замашки «досужего класса» (Веблен). И уж тем более интеллигенция остается в пределах самого вульгарного обыденного сознания, когда разговаривает о самой себе.

Этот дефект сознания не сойдет советской интеллигенции с рук. Либо она не сумеет осуществить историческую роль, на которую претендует. Либо сумеет – но ко всеобщему несчастью. Потому что пока она не представляет собой реальной социальной (политической) силы, её ложное сознание – это её личное дело». В перестройку совинтеллигенция не стала реальной политической силой, но её использовали разрушители советской системы в качестве одного из таранов, убедив, что она именно таковой и является.

На самом деле в советской системе интеллигенция никогда не играла самостоятельную социальновластную роль, не была субъектом, она всегда была более или менее зависимой фракцией того или иного сегмента властных групп, номенклатуры. Это – во-первых. Во-вторых, с середины 1950-х интеллигенция была представлена не одной, а как минимум двумя группами – либеральной (частично с большим или меньшим антисоветским душком) и державно-патриотической (сразу о нескольких «крыльях» или «ликах» – социалистическом и почвенническом, «красном» и «белом»). Эту вторую группу с подачи либералов нередко называют либо «консервативно-охранительной», хотя «консерваторами» и «охранителями» в ней были далеко не все, пожалуй, даже не большинство, либо русско-националистической, причёсывая одной гребёнкой и патриотов, и националистов, и имперцев (причём разных типов – самодержавно-монархического и сталински-социалистического). Более того, либералы-шестидесятники государственников («охранителей») вообще выводили за рамки интеллигенции, поскольку право быть таковой оставляли только за представителями своего лагеря, якобы самостоятельного. На самом деле обе группы интеллигенции были в большей или меньшей степени зависимыми фракциями двух групп номенклатуры – «либералов» и «консерваторов» (опять же по шестидесятнической терминологии).

Суть жульнического трюка, проделанного «идеологами» шестидесятников в ходе создания мифа о себе любимых как «пупе земли» советского общества, такова: из сложной реальной картины власти и общества изымались либеральный сегмент номенклатуры (без которого ни «либеральная интеллигенция», ни шестидесятники, этот сегмент так или иначе обслуживавшие, не могли бы существовать) и «консервативная» интеллигенция. В результате на арене неравного противостояния оказывались консервативная, со склонностью к сталинизму власть («дракон») и либеральная интеллигенция («герой»).

Это как если бы А. Дюма-отец представил главный конфликт «Трёх мушкетёров» в качестве противостояния не Атоса, Портоса, Арамиса и д'Артаньяна, с одной стороны, и высокопоставленной команды во главе с кардиналом Ришелье, с другой, а противостояние этой команды со слугами мушкетёров – Гримо, Мушкетоном, Базеном и Планше. Ясно, что схема «слуги мушкетёров против Ришелье» «не прокатывает», а вот «либеральная интеллигенция», то есть обслуга (объективно, по функции) либеральной номенклатуры против консервативной верховной власти – «прокатывает». И на это очевидное напёрсточничество некоторые ловятся до сих пор.

Фрондирующие шестидесятники в своих идеалах и ценностях по сути совпадали с таковыми значительной части послесталинской номенклатуры: «комиссары в пыльных шлемах» коррелируют с «возвращением к ленинским нормам»; «нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим» – с «героизмом советского народа под руководством коммунистической партии» и т. д. Как умонастроение