Есть ли у нас юмор?

Еще какой! Вся наша жизнь последних десятилетий. У нас был период слез, потом период смеха… Смех сотрясал нас. Мы в нем спасались. Люди приходили на концерт, то есть я приходил, а концерты у меня были на заводах, в институтах, люди оставались после работы, и мы смеялись вместе до слез или от слез.

Мы открывали для себя, что все думаем одинаково. Это теперь, когда открыли окна и двери, мы думаем по-разному… А раньше думали одинаково и очень нравились друг другу.

Ничто так не сближает разнообразные частицы, как давление сверху. Юмор становился все более непереводимым. Смех вызывали самые серьезные вещи. Допустим, рапорт в газету: «Мы такие-то, собрали тридцать центнеров с гектара. Посвящаем 1 Мая».

Ответ в газете: «Вы такие-то, собрали тридцать центнеров с гектара и посвятили 1 Мая. Сердечно поздравляем вас».

Или: «Я, Степанов, проехал сто тысяч километров без ремонта, хочу проехать еще сто тысяч километров».

Ответ: «Вы, Степанов, проехали сто тысяч километров без ремонта, хотите еще сто тысяч километров. Поздравляем вас и желаем проехать еще сто тысяч километров».

Как это все переведешь и кто поймет?

Юмор стал замкнутым и специфичным.

Мои произведения, написанные в тот сложный период, еще собирают публику, но это отголосок моего подполья. Мне надо искать другой путь, или вдруг уйдет все в прозе, тогда опять я в порядке, если мне окончательно не припомнят этот разговор.

Этот юмор специфичный, но это юмор огромной страны и собирает огромные массы людей, значит, он должен быть интересен вам, если вам не безразлична ваша жизнь.

Меня спрашивала уже какая-то английская журналистка: «Неужели вам не обидно, что ваши произведения не переводятся, что вы заняты спецификой своей страны?»

Я уже тогда знал, что, если мы изменим положение в своей стране, оно изменит положение во всем мире.

Сегодня мы живем в согласии со своим правительством, мы боимся за него, мы бережем его.

Я специально выступал перед охраной Кремля, веселил и развлекал их, чтоб они лучше работали.

Людей, умеющих решать, мало, умных среди них еще меньше. Много решительных дураков. А когда человек безапелляционно говорит, тебя так и тянет выполнить; уже когда бежишь обратно, громыхая ведром, думаешь: зачем поливать, когда идет дождь?

У меня такой был начальник, когда я в порту работал, Хаджибаронов его фамилия. Он ночью звонит, в шторм:

– Кто дежурный?

– Жванецкий.

– У вас же портальные краны заливает, немедленно принять меры.

Я засуетился, натягиваю плащ, а старый механик:

– Ты куда?

– Да вот краны заливает, начальник звонил…

– И что, ты идешь задом волны отбивать?

Когда решительно прикажут, очень сложно успеть оценить приказ, прежде чем сорваться и побежать…

Если сейчас пойти утверждать этот текст, десятки людей с радостью возьмутся утверждать и не утвердят. Надо брать игру на себя и, проиграв, объяснить, что это выигрыш, что так и надо было, что это было задумано, что будет не смешно, и половина не включит, догадываясь, а половина, не догадываясь, выключит…

И пора нам с юмором в Европу. Мы дали им природный газ. Надо веселящий, и все они пусть заливаются от хохота на своих кузнях, у своей плиты. Тут мы и появимся со своим юмором.

Обожаю выходить на аудиторию, которая уже хохочет.

Все гады – с моторами, и лишь орлы рассчитывают только на себя. Выглядят они, конечно, угрожающе, но прилетают поздно, когда все уже расхватали, и, сидя на утесе, долго рассказывают разным пресмыкающимся о своей неприспособленности и убеждениях. А те уже и не слушают – у самих ничего нет, так еще слушать, почему у него ничего нет – глупо. Все возле машин, пикников и сыты кое-как. А тот, у кого ничего нет, всегда называет это убеждениями.

Чем отличается художник от нехудожника?

Этому не плати – он будет писать.

Тому плати – не будет.

Вы знаете, что я заметил: только пройди в мини-юбке с длинными волосами, и сразу начинают знакомиться, годами ходи в шинели с бородой – никого.

Когда уходите вы – звоните, пишите, встречайте. Когда уходят от вас – признайте свое поражение, исчезните! Ничто вам не поможет. Я люблю вас, от которых ушли.

Ваши почерневшие лица, боль, которую вы носите всюду. Ваше смешное открытие, что любовь помещается не в голове, а чуть выше сердца – там болит и болит.

Что ж там такое, чуть выше сердца? Что там болит? Душа? Уходят оттуда?

Я люблю ваши смешные одинаковые разговоры. Ваш растерянный вид, ваш воспаленный взгляд. Конечно, время лечит, но, когда вы вылечитесь, оно уйдет от вас тоже.

И вдруг совершенно неожиданно в Одессе, среди дождя и грязи, среди незнакомых свирепых людей, среди отсутствия денег и большого количества долгов, оказался я с хорошим настроением и приятными воспоминаниями.

Как дружелюбен стол, как безопасен чистый лист бумаги.

Кресло зовет и подкладывает локти.

Приходи.

Так вот. Приду, конечно, сяду, но ни одного слова на бумагу.

В конце концов, стол создан для выпивки, а не истязаний.

Стол – это место, а не путь.

Как безопасен чистый лист бумаги.

Вначале я хорош. Чуть выпью – очень хорош.

Еще выпью – появляется легкий износ души.

Еще чуть-чуть – износ души обнажается.

Еще – он выпирает.

Еще выпью – появляется дурной характер.

Еще – появляются дурные наклонности.

Поздно ночью – пороки.

К рассвету – извращения.

Утром – тяжелый сон.