В 1912 г. Александр Мильеран, бывший социалист, достаточно сдвинувшийся «вправо», чтобы стать военным министром Франции, сказал о британских сухопутных войсках: «Машина готова: будет ли она запущена? Полная неопределенность»[1114]. Французы по-прежнему не были уверены во вмешательстве англичан до самого начала Великой войны, хотя некоторые французские деятели, как военные, так и гражданские, были более оптимистичны, чем Мильеран. Имевший влияние Пол Камбон – посол Франции в Лондоне – неоднократно получал от Грея уверения в дружбе, добился от него санкции на неофициальные переговоры между военными и таким образом убедился в том, что англичане видят Антанту как союз (хотя никогда не был вполне уверен в том, что это подразумевает)[1115]. В 1919 г. Жоффр сказал: «Лично я был убежден, что они придут нам на помощь, но с их стороны не было официального обязательства. Были только разговоры о погрузке на транспорт и высадке, а также о позициях, которые будут оставлены для их войск»[1116]. Французы с облегчением наблюдали растущую враждебность между Францией и Германией и утверждали, что традиционная английская политика удерживания баланса сил в Европе (которая сработала против Франции в Наполеоновских войнах) теперь придет ей на помощь. Руководители Франции также поняли, что англичан, как неоднократно говорил и Грей, будет волновать вопрос – когда дело дойдет до принятия решения насчет войны – кто виноват[1117]. Отчасти по этой причине французы были столь осторожны в реакции на события летом 1914 г., чтобы не сделать никаких шагов, которые можно было бы счесть агрессивными.

Французских военных воодушевило присутствие Генри Уилсона в качестве начальника военных операций после 1910 г. Он был внушительным мужчиной более 6 футов ростом, с лицом, которое, по словам его сослуживца, напоминало горгулью[1118]. (Кто-то однажды надписал почтовую открытку «Самому уродливому человеку в британской армии», и она без труда дошла до адресата.)[1119]Уилсон был «себялюбивым и хитрым», как выразился другой его коллега, поднаторевшим в политических интригах и легко находившим влиятельных покровителей. Он происходил из умеренно состоятельной англо-ирландской семьи (дело протестантов в Ирландии всегда было важным для него) и должен был сам прокладывать себе дорогу в жизни. Как продемонстрировало его представление Комитету обороны империи, он был умным и умел убеждать. Он также был энергичным и волевым и имел очень четкий взгляд на стратегию. В докладе, который Уилсон написал в 1911 г. и который был одобрен Генеральным штабом, он принял следующую точку зрения: «Мы должны присоединиться к Франции». От России, утверждал он, будет небольшая польза, если Германия нападет на Францию; от поражения французов и установления главенства Германии Европу спасут быстрая мобилизация и отправка английских экспедиционных войск[1120]. Когда Уилсон вступил в должность, он был полон решимости сделать так, чтобы это произошло. «Я не удовлетворен состоянием дел во всех отношениях, – написал он в своем дневнике. Не было надлежащих планов развертывания британских экспедиционных сил или резервов. – Много времени потрачено на написание прекрасных протоколов. Я поломаю все это, если смогу»[1121].

Он быстро установил хорошие отношения с французскими военными, чему способствовал тот факт, что он любил Францию и бегло говорил по-французски. Уилсон и глава Академии Генштаба, глубоко верующий католик полковник Фердинанд Фох (будущий фельдмаршал), стали добрыми друзьями. «Какую численность, по-вашему, – спросил однажды Уилсон Фоха, – должен иметь самый небольшой английский военный отряд в случае противоборства, какое мы сейчас рассматриваем?» Фох без запинки ответил: «Один-единственный рядовой, и мы очень позаботились бы о том, чтобы он был убит»[1122]. Французы сделали бы все что угодно, лишь бы Великобритания связала себя обязательствами. В 1909 г. они сфабриковали документ, который, как говорят, был обнаружен, когда путешествовавший французский коммерсант по ошибке взял не тот чемодан в поезде, и который должен был раскрыть планы Германии по вторжению в Великобританию[1123].

Уилсон часто приезжал во Францию для обмена информацией о военных планах и разработки мер сотрудничества. На велосипеде он проехал много миль вдоль границ Франции, изучая укрепления и места вероятных сражений. В 1910 г., вскоре после своего назначения, он посетил место одного из самых кровопролитных сражений Франко-прусской войны в той части Лотарингии, которая осталась во Франции: «Мы нанесли обычный визит к статуе «Франция», которая была, как всегда, прекрасна, и положили к ее ногам небольшой кусочек карты, которую я носил с собой, с изображением мест концентрации английских войск на ее территории»[1124]. Подобно французской принимающей стороне Уилсон полагал, что немецкий правый фланг не будет достаточно силен, чтобы передвинуться ближе к морю, к западу от реки Мез в Бельгии. Британские экспедиционные войска займут свое место на левом фланге французов и будут ждать, как ожидалось, более слабой атаки немецких войск. Ходили разговоры о том, что англичане могут пойти к Антверпену, но Уилсон и его коллеги сошлись на том, что они могут себе позволить быть гибкими и принять решение, как только британские войска высадятся в Европе.

Англичане могли бы придерживаться принципа гибкости в своих военных планах, но с политической точки зрения они все больше оказывались в окружении. Первый марокканский кризис 1905–1906 гг. принес гораздо более тесное сотрудничество и большее взаимопонимание между Великобританией и Францией, а также и большие обязательства. Кризис также провел более резкие границы между европейскими странами. С подписанием англо-русского договора в 1907 г. была прочерчена еще она линия и сплетена еще одна цепочка обязательств и ожиданий – на этот раз между двумя бывшими врагами. А еще стало труднее игнорировать общественное мнение. Например, и во Франции, и в Германии важные интересы бизнеса, а также ключевые фигуры, такие как посол Франции в Германии Жюль Камбон, выступали за улучшение отношений. В 1909 г. Франция и Германия достигли дружеского соглашения по Марокко. Националисты в обеих странах не дали своим правительствам возможности двигаться дальше и обсуждать улучшившиеся экономические отношения[1125]. Европа не была обречена на разделение на два антагонистических блока, каждый со своими планами войны наготове, но за первым марокканским кризисом последовали другие, и стало сложнее изменить шаблон.