не слыхал, но, может, и я, добравшись до Олимпа, задеру нос, но вот Сашка… Наш Сашка, таскавший маме картошку, когда я ногу подвернул, ходивший в рваных джинсах… ты скажешь, что в этом и шик, но, в общем-то, не такой уж шмоточник… Главное, что называется, бессребреник. Есть — есть, нет — нет… У кого трешку всегда можно было тиснуть, даже пятерку, червонец? У Сашки! И тут же забывает. «Разве ты мне должен? Ну давай, тогда шиканем, в „Садко“ двинем». Деньги считать не умеет. Любой импресарио его обштопает. Лопух.

— Что это — «лопух»? — переспрашивала Анриетт. — Такой лист большой?

Всю ночь перед концертом Ашот проворочался. Вставал, набивал трубку, смотрел в окно.

На концерт пришел заранее: надо было еще пропуск взять у администратора. Пришел один, у Анриетт было вечернее дежурство, а мама что-то совсем раскисла. Народу собралось много, даже толпились у входа. Лишнего билетика, правда, не спрашивали.

Место оказалось хорошее, десятый ряд. Долго не получалось с освещением. Прожектора вспыхивали и гасли. Потом пробовали звук. Ашот нервничал, без конца складывал и расправлял программку. В ней сообщалось, что в первом отделении — «Щелкунчик», «Раймонда», «Спящая красавица», во втором что-то неизвестное, английского или американского композитора, и, ничего себе, «Полуденный отдых фавна» — повеяло Нижинским.

Наконец все вспыхнуло и зазвучало. И на сцену вылетел, точно с облаков спустился, — кто? — Сашка. Слетел и застыл, очевидно ожидая аплодисментов. Они последовали, не очень бурные — бурным еще рано, — но хлопал весь зал. Он слегка, только головой, сделал поклон и…

Дальнейшее было триумфом. Самым настоящим. Ашот пытался восстановить потом все в памяти и не мог. Полеты, взлеты, перелеты, казалось, даже и земли не успевал коснуться и опять в воздухе. После каждого фуэте или особого, понятного только специалистам, трюка зал раскалывался от аплодисментов. Красив, изящен, легок, горяч, порывист, никакого напряжения. И ноги вроде длиннее стали, ха-ха…

В антракте Ашот ходил один. Увидел двоих знакомых и одного хмыря из своего телевидения, но встречи избежал, прошел мимо — возможно, те даже и обиделись. Рассматривал большие фотографии, задержался у нью-йоркской афиши «Карнеги-холла», очень лаконичной, — легкими штрихами ноги в прыжке, голова откинута. Постоял в очереди в буфет, выпил стопку водки — для храбрости, что ли? Вернулся на свое место.

Второе отделение было уже не классика. Появился, крадучись, озираясь, долго ходил, ложился, потом вскидывался, пролетал через всю сцену и опять, не торопясь, начинал пятиться, точно чего-то опять испугался. Музыка обрывистая, однообразная. Принят был сдержаннее. Но вот «Фавн», почти совсем без трюков и полетов, оказался — Ашот с облегчением вздохнул — не тем и не другим, не классикой и не модерном. И Сашка был предельно артистичен. Ну конечно же, Ашот всегда говорил — Сашка не только танцор, но артист.

К концу выступления зал устроил Сашке овацию. Никак иначе это не назовешь. Зал поднялся, стал неистово хлопать, отовсюду неслись крики «браво!», «бис!». После третьего или четвертого его выхода — раскланивался он спокойно, достойно, без всяких поцелуев в зал, — Ашоту стало еще радостнее: начали скандировать, ринулись к сцене. Во Франции это почему-то не принято, но полетели на сцену цветы, крохотные красные, оранжевые, голубые букетики. Ашот чувствовал, что сейчас разревется. С трудом сдерживался, глотал, глотал тот самый ком в горле.

«Случилось! — подумал Ашот. — Случилось-таки. Париж у ваших ног…»

Пробиться за кулисы оказалось почти невозможно. Один тип боксерского сложения не пускал никого в маленькую дверь, ведущую на лестницу, другой, тех же данных, с лестницы в само помещение гримерной. Но Ашот пробился.

Сашка. Совершенно мокрый, пот с него катился в три, пять, шесть ручьев, стоял окруженный плотной толпой и сиял. Милая его, курносая морда источала счастье. Вертел головой, улыбался, смеялся, поминутно вытирал пот, слепивший глаза. Со всех сторон совали программки, открытки, фотографии, он, не глядя, расписывался, кому-то что-то оживленно отвечал, на каком языке — непонятно…

Ашот подошел и негромко сказал: «Аркадий!»

Сашка мгновенно застыл, улыбка исчезла с его лица.

— Аркадий, не говори красиво, — еще тише сказал Ашот.

И тут Сашка встрепенулся, растолкал всех к черту и ринулся к нему. Назвать объятиями это нельзя было, это был обрушившийся на Ашота вихрь, муссон, торнадо, мистраль, новороссийский норд-ост, только горячий и потный.

— Так твою мать! — естественное, что вырвалось из Сашки, и Ашот отвечал ему тем же, выражающим все на свете, кратким, русским, назовем это — выражением. И оба тискали, мяли друг друга, хлопали по спине. Отстранялись, впивались глазами один в другого и опять обнимались, хохотали.

Наконец, запыхавшись, успокоились.

— Ну как? — спросил наконец Сашка. В голосе его звучала тревога.

— Как, как… — Ашот улыбнулся. — Терпимо.

— Гад! «Терпимо»?..

— А ты чего ждал от меня?

— Нет, серьезно, как Фавн?

— Как?

— Как?! — почти крикнул Сашка.

Ашот сделал паузу. Сашка напрягся. Застыл в вопросе.

— Ну, спасибо, Ашотик… Спасибо… Я знал… Будто чувствовал… Господи… Ведь ты… Ведь мне… В общем, терпимо?

— Сашка, ты артист. Вот все, что я могу сказать.

И опять вихрь. Сашка схватил маленького Ашотика, поднял в воздух и закрутил по крохотной комнате, расталкивая всех. И бухнулся на поставленный кем-то стул.

— Терпимо.

Толпа опять сомкнулась вокруг них. Подошел пожилой, с помятым, дряблым лицом, с бабочкой на шее субъект и дама, видом — постаревшая Софи Лорен. Что-то ему, наверное, напоминали. Он кивал головой: да-да, помню. Потом еще какой-то, тоже с напоминанием, третий, очевидно журналист, с блокнотом в руках.

«Ничуть не изменился, — подумал Ашот. — Ну ни чуточки. Все такой же. Даже помолодел вроде».

Сашка, оторвавшись от наседавших со всех сторон, повернулся к Ашоту:

— Ну как же нам быть? Видишь, что делается?

Ашот ничего не ответил. Ждал. Протиснулась и овладела Сашкой группа молодых ребят, очевидно балетных, засыпала вопросами. Опять потянулись руки с карандашами, ручками.

— Как же нам быть? — повторил Сашка, отстраняя рукой патлатого парня. — Сейчас у меня это самое, вроде как прием. В вашем «Максиме». Лифарь будет, сам Серж Лифарь, понимаешь? Кажется, он даже и организатор… Что ж делать? Телефон у тебя есть?

— Нету.

— Запиши тогда мой. — Он протянул в пространство руку, и в ней сразу же оказались программка и авторучка-бик. Он записал номер. — Это отель «Монталамбер», в самом центре. Это портье, это номер комнаты. Двести сорок пять.

— Ясно. Когда позвонить?

Сашка почесал затылок:

— Когда, когда… Утром… Нет, утром не получится. Давай после обеда, по-вашему — апрэ-миди… Нет, тоже не выходит… Давай все же утром! В восемь утра. Даже в полвосьмого. Идет?

— Идет.

— Значит, договорились. Завтра в полвосьмого… Господи, столько надо…