И Роман произнес пышный тост в честь исторического собрания общества «Франция — СССР», нет, ну его в баню, «Париж — Москва — Ленинград», и по этому случаю… Короче, ахнули! И чтоб до дна у меня.

Ахнули, крякнули, понюхали по русскому обычаю, Рануш Акоповна поперхнулась, замахала руками, Роман тут же потянулся опять за бутылкой.

— Последуем совету Антона Павловича. В каком-то рассказе у него, не помню каком, говорится: как хорошо, войдя с морозу в теплое помещение, выпить рюмочку водки и… сразу же за ней другую… Последуем же его совету.

И последовали. И стало совсем хорошо.

— Ну, посмотрите друг на друга не таясь. Три года все же, не хрен собачий. Рануш Акоповна все молодеет, цветет…

— Да ну тебя, Ромка, скажешь еще… — Она даже вроде смутилась.

— Мария-Антуанетта совсем расцвела, как алый цветочек. Слушай, слушай, а ты не беременная, а? А ну, встань. Да ты не красней, признавайся.

— Нет, Ромка, пока еще нет, не торопимся. — Ашот похлопал по поджарому, как у всех парижанок, животу своей жены. — Ну а ты, Ромка, малость того, возмужал, что ли?

— Возмужал, возмужал. На почве успехов.

— А есть они?

— Есть.

— И такое бывает еще у нас?

— У нас? У вас? Ты ж, говорят, француз уже.

— Француз. И все равно — у нас. Так что, случается еще?

— У меня вот случилось. Нежданно-негаданно, у нашего министра…

И начал рассказывать, как это произошло.

В этот счастливейший из вечеров — вернее, ночь — все были возбуждены. Но Роман особенно. Говорил не умолкая, перебивая, задавая вопросы, сам тут же на них отвечая, опять задавал, делал вид, что слушает, ахал, охал, пересыпая речь — дамы ему сегодня прощали — все теми же обиходными словечками.

— Фильм как будто бы ни о чем, — начал он рассказывать. — Он, она, еще один он, еще одна она. Называется «Любовь вчетвером». Не пропустили.

— Тю-ю! — присвистнул Ашот. — Мы тут с одним кадром, ты его знаешь, из ТЮЗа, без зуба переднего, смотрели порно под таким же точно названием «Л’амур ан катр» по-французски.

— Амур не амур, — отмахнулся Ромка, — но у меня что-то вроде любви. Чистейшей, разумеется, советской, без всяких этих ваших штучек. Но это только канва, внешний рисунок, отнюдь не главное. И все равно к этому, хоть и не главному, а придрались… Да, а ты знаешь, что у нас чуть-чуть не пустили «Агонию»?

— Климовскую?

— Именно. Почти на выходе уже была. Потом оказалось, что Николай Второй слишком красивый и добрый, а Распутин недостаточно развратен.

— И на полку, сволочи?

— Бесповоротно… Так вот, на последнем просмотре сказали мне… Нет, на предпоследнем. «Что ж это вы, Роман Никитич, думаете, мы совсем безмозглые, ничего не понимаем?» — «Нет, что вы, товарищи, — говорю, — наоборот, именно к вам апеллирую, как к людям знающим и понимающим». И тут же, не дав им пикнуть, произнес в высшей степени патриотическую речь. Расхвалил Бондарчука, он тут же сидел, не помню уже за что, за ум, талант, за «Войну и мир», «Они сражались за Родину», вспомнил Васю Шукшина, он у него там играл, теперь Вася у нас классик, пароходы его имени, библиотеки. Кстати, ты его знал?

— Нет… Видел только. На каком-то просмотре.

— Отличнейший парень, прямой, честный, бухарик, правда… Давай-ка за помин его души. Нет уж таких…

«Столичную» благополучно закончили. За ней последовало то самое бургундское, начатое. Потом обнаружена была недопитая бутылка коньяка.

— Зажал, думал, перед сном. Без дам… Ты же у нас останешься?

— А куда мне деваться? Прикорну где-нибудь в уголке.

— Не боишься?

— Кого?

— А ты, собственно, по какой линии, как у нас говорят, приехал?

— Союза кинематографистов. На Каннский фестиваль. Нет, не член делегации, отнюдь, но разрешили за собственные шиши присоединиться, вроде член и не член, консультант не консультант, бог его знает…

— Без стукача, что ли? Потому такой храбрый?

— Как так без стукача? Разве можно? Такого не бывает. Но он у нас безобидный, ты его должен знать, долговязый такой, Арнольдом зовут, фамилию забыл, с «Мосфильма»…Да, но вернемся к нашим баранам.

К баранам возвращались раз двадцать, опять от них уходили и возвращались, но в конце концов все же выяснилось, что картина после доделок, переделок, поправок, переозвучиваний, пересъемок получила наконец «добро». Сейчас печатают. И даже приличное количество копий — сто двадцать. Называется теперь «Разрешите помечтать!». Название, конечно, говенное… А фильм, по сути, антисоветский. Ну не то чтоб совсем антисоветский. Снаружи все гладко, а копнешь… Такой, например, эпизод…

У дам постепенно начали слипаться глаза. Их отправили спать. А сами устроились вдвоем на диване. Было тесно, неудобно, да и вообще о сне не могло быть и речи.

— Да, слушай, а где ты работаешь? — спохватился вдруг Роман. — Треплюсь, треплюсь, а до сих пор не спросил, неловко даже как-то…

— На телевидении.

— На телевидении? А у нас знаешь что произошло на нашем Центральном? Сенсация.

И рассказал облетевшую Москву историю про завкадрами Московского телевидения, который, то ли спьяну, то ли спятив, на каком-то собрании во всеуслышание заявил, что хватит, мол, врать, давайте народу иногда и правду-матку преподносить. Ничего себе кадровик? Ну, его сейчас же под белы рученьки и в дурдом… Видимо, и впрямь тронулся голубчик. Да, так о чем мы говорили?

Так проговорили они всю ночь. Ашот даже на работу опоздал.

Расставаясь, Роман сказал, что у них на завтра намечена встреча с кем-то прогрессивным, но он на нее плевал, не пойдет, и надо обязательно опять встретиться. Остановились они, как выяснилось, в двух шагах от того самого злополучного «Монталамбера», в отеле «Каирэ», малость похуже, но в общем терпимо.

— Ну, на отель мы сегодня плевали, ты у меня. А завтра — Париж!

7

Ашот часто вспоминал со своей Анриетт сомнения и терзания, одолевавшие их в Ленинграде до того дня, когда он сказал ей наконец: «Все! Едем! С завтрашнего дня начинаю собирать бумаги…»

И началось.

Да, тогда все было в тумане. Сейчас он малость рассеялся. И все же — это уже наедине — он иногда спрашивал себя: стоило или не стоило? Нет, что стоило, это ясно, но насколько оправдались или не оправдались ожидания, как прошел процесс переселения из одной галактики в другую, одним словом, что такое эмиграция, понятие, которое всю жизнь пугало и казалось для нормального человека противоестественным? Шаляпин, Рахманинов, Бунин, Бенуа, Куприн, Михаил Чехов, всех и не перечислишь, — все они, каждый по-своему, тосковали по дому, по прошлому. Правда, в основном по тому, что было «сметено могучим