Чувствуется отсутствие эталона, критерия, а вместе с ними – и совести. Не стало Твардовского, отошел где-то в тень Леонов. И на трибуне раскормленная Барто со своим детским чириканием, тужится Долматовский, то выкрикивает барабанное Ошанин… Председательствующий удовлетворен уровнем вечера. На трибуне Евтушенко, а зал – полупустой. В чем дело? Нет, с нами же “что-то происходит”, как говорил покойный Шукшин. Самодовольные, духовно сытые, разъевшиеся в Малеевках и Дубултах. И такие же безголосые куцые песни на их тексты, песни непременно под “русское”… А где же русская великая поэзия? Упоминается певучий Прокофьев, Корнилов, – и где же хоть Егор Исаев? Чувствуется, что здесь цепь замкнута, сюда посторонних не подпускают, молодых российских поэтов и близко нет. Но они где-то есть? С блеском – как всегда – выступил Расул. Кажется, настоящая поэзия переместилась в аулы, отошла на окраины… На этом ЦДЛовском фоне еще больше вырастают Драч, Олейник, у нас, слава богу, процесс измельчания, опошления муз еще не зашел так далеко. Но то, что происходит здесь, для нас должно стать уроком и предостережением. И странно, что этот несчастный, провинциальной нищеты вечер многим нравится. Повеселились, отдохнули, а что было глубокого, высокохудожественного-то, может, так и надо? Председатель призвал спуститься в ресторан»{714}. Мнение Гончара довольно показательно и отражает точку зрения писателей, заглядывающих в ЦДЛ изредка и совершенно по-другому к нему относившихся, нежели москвичи.

В этой связи представляется интересным точка зрения костромича Игоря Дедкова, также нечасто посещавшего ЦДЛ, но запомнившего, как «в ресторане ЦДЛ Золотусский потерял кошелек, мы все участвовали в поисках, но напрасно… К поискам была привлечена официантка, и конца им не было видно», – запись в дневнике от 28 мая 1985 года{715}. Однажды (а точнее 30 сентября 1980 года) Дедкову открылось «печальное знание», заключавшееся в следующем: «Московские нравы (литературные) разрушают литературу; вокруг нее оживление, как возле кормушки, родственные и приятельские связи значат недопустимо много; образуется клан, и ему соответствует особая атмосфера: провинциалам в ней трудно дышать, им там стараются не оставлять места: все должно быть распределено среди своих…»{716} Гончар и Дедков – совсем разные люди и литераторы, но насколько же созвучны их голоса.

Провинциалов в ЦДЛ не жаловали. Феликс Кузнецов уверяет нас: «Помню, как на моих глазах в ЦДЛ не пускали молодого прозаика Валентина Распутина. Я уходил из ЦДЛ и увидел в дверях растерянного, точнее, озадаченного Валентина Григорьевича и перегородившую ему путь администраторшу ЦДЛ знаменитую Эстезию Петровну, которая долго не могла мне поверить, что Валентин Распутин – гордость нашей литературы, большой русский писатель»{717}. Кузнецов зря говорить не будет, недаром ведь руководил писателями-москвичами.

Вот опять Эстезия Петровна! Словно Полкан какой-то на входе. Сколько лет отдала она святому делу – служению (или слежению?) писателям. Да, ЦДЛ запомнился многим людьми-символами. Это многолетний директор Борис Тарасов (чья фамилия встретилась нам в докладных записках о «дебошах» Николая Рубцова), его неутомимый заместитель Михаил Шапиро – тот самый, что навечно остался в поговорке «Два мира – два Шапиро» (как и его однофамилец – собственный корреспондент одной американской газеты в Москве). А еще официантки Тамара и Шурочка, гардеробщик Афоня, знавший писателей по плечам и осанке. У Афони и юмор был соответствующий, как-то в 1964 году после похорон Светлова он встретил в ЦДЛ поэта Николая Старшинова, кивнув на проходящего мимо другого поэта – Михаила Рудермана, автора знаменитых стихов про «Тачанку», и сострил: «Смотри-ка, “Каховка” загнулась, а “Тачанка” все мчится!»

Афоня давно уже превратился в фольклорного персонажа, любимого многими советскими писателями, уделившими ему место в воспоминаниях. В своей работе гардеробщик достиг высшей степени профессионализма – он не давал номерков. «Вы могли прийти в новом пальто, которое он никогда прежде на вас не видел, но и при переполненных вешалках он выдавал вам его безошибочно. Если он в конце вечера бывал сильно пьян, то, сидя у барьера и мельком доброжелательно взглядывая на подходящих, тут же указывал пальцем своему напарнику, где висит то или иное пальто»{718}, – рассказывал Константин Ваншенкин.

Афоня «вешал польта» с юности, другой профессии, он, похоже, не освоил с такой степенью тщательности. Его бил в свое время Сергей Есенин: «Загонит за польта и дерется. Но не больно. Зато уж и платил!» В конце карьеры Афоня стал путать своих клиентов, совершив однажды непоправимую ошибку. Большому писательскому начальнику, генералу КГБ в отставке Виктору Ильину он выдал не его кожаное пальто, а видавший виды потрепанный плащ какого-то совсем простого поэта: «Пора тебе, Афоня, на пенсию!» Но совсем не выгнали, перевели чудо-гардеробщика на работу поблизости, в раздевалку Союза писателей, в тот самый Дом Ростовых. Там хоть не наливали.

А вот кому на работе совсем нельзя было пить – так это парикмахеру ЦДЛ Моисею Маргулису, шутившему, что когда он напишет книгу «Тридцать лет работы над головой писателя», то попросит принять его в родной союз. Ловко орудуя ножницами и бритвой, Моисей уточнял у очередного клиента: «Сергей Владимир-р-рович, ведь вы мне дадите р-рекомендацию?» В такой ситуации не у каждого хватало мужества отказать тщеславному парикмахеру. Пришел как-то к нему стричься сам Фадеев, а в кресле сидит несчастный Рудерман. «Садитесь, Александр Александрович!» – «Куда я сяду, там же человек сидит!» – «Где сидит? Не вижу человека!» – пихал в спину Моисей недобритого Рудермана.

Своим парикмахерским искусством Моисей Маргулис славился на всю столицу. «Приходили к нему стричься и собака, и волчица». Короче говоря, не только писатели, но и артисты, кинорежиссеры. Например Александр Довженко. Иван Стаднюк рассказывает:

«Я сидел в предбаннике ЦДЛовской парикмахерской, дожидаясь очереди к знаменитому цирюльнику Моисею. Довженко, запеленутый в простыню, сидел в кресле мастера. Кто-то обратился ко мне, назвав меня по фамилии.

– Вы Стаднюк? – тут же отреагировал Александр Петрович. – Я смотрел вашего “Перепелицу”. Не переживайте… То, что позволил себе Мдивани, мерзко. Но его фильм – цыганщина дурного вкуса, а “Максим Перепелица” народная комедия. Ей и суждена долгая жизнь»{719}.

А дело в том, что между сценаристами кинокомедий «Максим Перепелица» (Иван Стаднюк) и «Солдат Иван Бровкин» (Георгий Мдивани) развернулась борьба за первенство: кто у кого позаимствовал идею? Фильмы эти во многом похожи и вышли в прокат почти одновременно. Успех Бровкина и Перепелицы привлек внимание к возникшему скандалу. В итоге Иван Стаднюк доказал свою правоту.

Писатели не стеснялись Маргулиса, обсуждая свои и внутрицеховые дела, и события куда большего масштаба. 17 марта 1964 года Давил Самойлов пришел побриться: «У парикмахера Моисея Михайловича в кресле сидит Сурков. Он – явно на меня – рассказывает о суде над Бродским с возмущением. Потом: “Меня считают убийцей Пастернака,