«Я зол, я это вижу, – думал он про себя, устыдясь чрезминуту своего досадливого жеста рукой Дуне. – Но зачем же они сами меня таклюбят, если я не стою того! О, если б я был один и никто не любил меня и сам быя никого никогда не любил! Не было бы всего этого! А любопытно, неужели в этибудущие пятнадцать – двадцать лет так уже смирится душа моя, что я сблагоговением буду хныкать пред людьми, называя себя ко всякому словуразбойником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь,этого-то им и надобно… Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведьвсякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того – идиот! Апопробуй обойти меня ссылкой, и все они взбесятся от благородного негодования!О, как я их всех ненавижу!»

Он глубоко задумался о том: «каким же это процессом можеттак произойти, что он, наконец, пред всеми ими уже без рассуждений смирится,убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разведвадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. Изачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам знаю, что всеэто будет именно так, как по книге, а не иначе!»

Он уже в сотый раз, может быть, задавал себе этот вопрос совчерашнего вечера, но все-таки шел.

Когда он вошел к Соне, уже начинались сумерки. Весь деньСоня прождала его в ужасном волнении. Они ждали вместе с Дуней. Та пришла к нейеще с утра, вспомнив вчерашние слова Свидригайлова, что Соня «об этом знает».Не станем передавать подробностей разговора, и слез обеих женщин, и насколькосошлись они между собой. Дуня из этого свидания по крайней мере вынесла одноутешение, что брат будет не один: к ней, Соне, к первой пришел он со своеюисповедью; в ней искал он человека, когда ему понадобился человек; она же ипойдет за ним, куда пошлет судьба. Она и не спрашивала, но знала, что это будеттак. Она смотрела на Соню даже с каким-то благоговением и сначала почти смущалаее этим благоговейным чувством, с которым к ней относилась. Соня готова быладаже чуть не заплакать: она, напротив, считала себя недостойною даже взглянутьна Дуню. Прекрасный образ Дуни, когда та откланялась ей с таким вниманием иуважением во время их первого свидания у Раскольникова, с тех пор навекиостался в душе ее как одно из самых прекрасных и недосягаемых видений в еежизни.

Дунечка, наконец, не вытерпела и оставила Соню, чтобы ждатьбрата в его квартире; ей все казалось, что он туда прежде придет. Оставшисьодна, Соня тотчас же стала мучиться от страха при мысли, что, может быть,действительно он покончит самоубийством. Того же боялась и Дуня. Но обе онивесь день наперерыв разубеждали друг друга всеми доводами в том, что этого бытьне может, и были спокойнее, пока были вместе. Теперь же, только что разошлись,и та и другая стали об одном этом только и думать. Соня припоминала, как вчераСвидригайлов сказал ей, что у Раскольникова две дороги – Владимирка или… Оназнала к тому же его тщеславие, заносчивость, самолюбие и неверие. «Неужели жеодно только малодушие и боязнь смерти могут заставить его жить?» – подумалаона, наконец, в отчаянии. Солнце между тем уже закатывалось. Она грустно стоялапред окном и пристально смотрела в него, – но в окно это была видна только однакапитальная небеленая стена соседнего дома. Наконец, когда уж она дошла досовершенного убеждения в смерти несчастного, – он вошел в ее комнату.

Радостный крик вырвался из ее груди. Но, взглянув пристальнов его лицо, она вдруг побледнела.

– Ну да! – сказал, усмехаясь, Раскольников, – я за твоимикрестами, Соня. Сама же ты меня на перекресток посылала; что ж теперь, какдошло до дела, и струсила?

Соня в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этоттон; холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, чтои тон и слова эти – все было напускное. Он и говорил-то с нею, глядя как-то вугол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.

– Я, видишь, Соня, рассудил, что этак, пожалуй, будет ивыгоднее. Тут есть обстоятельство… Ну, да долго рассказывать, да и нечего. Менятолько, знаешь, что злит? Мне досадно, что все эти глупые, зверские хариобступят меня сейчас, будут пялить прямо на меня свои буркалы, задавать мнесвои глупые вопросы, на которые надобно отвечать, – будут указывать пальцами…Тьфу! Знаешь, я не к Порфирию иду; надоел он мне. Я лучше к моему приятелюПороху пойду, то-то удивлю, то-то эффекта в своем роде достигну. А надо бы бытьхладнокровнее; слишком уж я желчен стал в последнее время. Веришь ли: я сейчаспогрозил сестре чуть ли не кулаком за то только, что она обернулась в последнийраз взглянуть на меня. Свинство этакое состояние! Эх, до чего я дошел? Ну, чтоже, где кресты?

Он был как бы сам не свой. Он даже и на месте не мог устоятьодной минуты, ни на одном предмете не мог сосредоточить внимания; мысли егоперескакивали одна через другую, он заговаривался; руки его слегка дрожали.

Соня молча вынула из ящика два креста, кипарисный и медный,перекрестилась сама, перекрестила его и надела ему на грудь кипарисный крестик.

– Это, значит, символ того, что крест беру на себя, хе! хе!И точно я до сих пор мало страдал! Кипарисный, то есть простонародный; медный –это Лизаветин, себе берешь, – покажи-ка? так на ней он был… в ту минуту? Я знаютоже подобных два креста, серебряный и образок. Я их сбросил тогда старушонкена грудь. Вот бы те кстати теперь, право, те бы мне и надеть… А впрочем, вру явсе, о деле забуду; рассеян я как-то!.. Видишь, Соня, – я, собственно, затемпришел, чтобы тебя предуведомить, чтобы ты знала… Ну, вот и все… Я только затемведь и пришел. (Гм, я, впрочем, думал, что больше скажу.) Да ведь ты и самахотела, чтоб я пошел, ну вот и буду сидеть в тюрьме, и сбудется твое желание;ну чего ж ты плачешь? И ты тоже? Перестань, полно; ох, как мне это все тяжело!

Чувство, однако же, родилось в нем; сердце его сжалось, нанее глядя. «Эта-то, эта-то чего? – думал он про себя, – я-то что ей? Чего онаплачет, чего собирает меня, как мать или Дуня? Нянька будет моя!»

– Перекрестись, помолись хоть раз, – дрожащим, робкимголосом попросила Соня.

– О, изволь, это сколько тебе угодно! И от чистого сердца,Соня, от чистого сердца…

Ему хотелось, впрочем, сказать что-то другое.

Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок инакинула его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тотсамый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольниковамелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам сталчувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугалсяэтого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.

– Что ты! Ты куда? Оставайся, оставайся! Я один, – вскричалон в малодушной досаде и, почти озлобившись, пошел к дверям. – И к чему тутцелая свита! – бормотал он, выходя.