– Дуни дома нет, мамаша?

– Нету, Родя. Очень часто ее дома не вижу, оставляет меняодну. Дмитрий Прокофьич, спасибо ему, заходит со мной посидеть и все об тебеговорит. Любит он тебя и уважает, мой друг. Про сестру же не говорю, чтоб онауж так очень была ко мне непочтительна. Я ведь не жалуюсь. У ней свой характер,у меня свой; у ней свои тайны какие-то завелись; ну, у меня тайн от вас нетникаких. Конечно, я твердо уверена, что Дуня слишком умна и, кроме того, и меняи тебя любит… но уж не знаю, к чему все это приведет. Вот ты меня осчастливилтеперь, Родя, что зашел, а она-то вот и прогуляла; придет, я и скажу; а безтебя брат был, а ты где изволила время проводить? Ты меня, Родя, очень-то и небалуй: можно тебе – зайди, нельзя – нечего делать, и так подожду. Ведь явсе-таки буду знать, что ты меня любишь, с меня и того довольно. Буду вот твоисочинения читать, буду про тебя слышать ото всех, а нет-нет – и сам зайдешьпроведать, чего ж лучше? Ведь вот зашел же теперь, чтоб утешить мать, я ведьвижу…

Тут Пульхерия Александровна вдруг заплакала.

– Опять я! Не гляди на меня, дуру! Ах, господи, да что ж ясижу, – вскричала она, срываясь с места, – ведь кофей есть, а я тебя и непотчую! Вот ведь эгоизм-то старушечий что значит. Сейчас, сейчас!

– Маменька, оставьте это, я сейчас пойду. Я не для тогопришел. Пожалуйста, выслушайте меня.

Пульхерия Александровна робко подошла к нему.

– Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ниуслышали, что бы вам обо мне ни сказали, будете ли вы любить меня так, кактеперь? – спросил он вдруг от полноты сердца, как бы не думая о своих словах и невзвешивая их.

– Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом спрашиватьможешь! Да кто про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю никому, кто быко мне ни пришел, просто прогоню.

– Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперьрад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, – продолжал он с тем же порывом, –я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте,что сын ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали про меня, чтоя жесток и не люблю вас, все это была неправда. Вас я никогда не перестанулюбить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…

Пульхерия Александровна молча обнимала его, прижимала ксвоей груди и тихо плакала.

– Что с тобой, Родя, не знаю, – сказала она наконец, –думала я все это время, что мы просто надоедаем тебе, а теперь вижу по всему,что тебе великое горе готовится, оттого ты тоскуешь. Давно я уже предвижу это,Родя. Прости меня, что об этом заговорила; все об этом думаю и по ночам несплю. Эту ночь и сестра твоя всю напролет в бреду пролежала и все о тебевспоминала. Расслушала я что-то, а ничего не поняла. Все утро как перед казньюходила, чего-то ждала, предчувствовала и вот дождалась! Родя, Родя, куда же ты?Едешь, что ли, куда-нибудь?

– Еду.

– Так я и думала! Да ведь и я с тобой поехать могу, еслитебе надо будет. И Дуня; она тебя любит, она очень любит тебя, и СофьяСеменовна, пожалуй, пусть с нами едет, если надо; видишь, я охотно ее вместодочери даже возьму. Нам Дмитрий Прокофьич поможет вместе собраться… но… куда жеты… едешь?

– Прощайте, маменька.

– Как! Сегодня же! – вскрикнула она, как бы теряя егонавеки.

– Мне нельзя, мне пора, мне очень нужно…

– И мне нельзя с тобой?

– Нет, а вы станьте на колени и помолитесь за меня богу.Ваша молитва, может, и дойдет.

– Дай же, я перекрещу тебя, благословлю тебя! Вот так, воттак. О боже, что это мы делаем!

Да, он был рад, он был очень рад, что никого не было, чтоони были наедине с матерью. Как бы за все это ужасное время разом размягчилосьего сердце. Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. Иона не удивлялась и не расспрашивала на этот раз. Она уже давно понимала, что ссыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная для негоминута.

– Родя, милый мой, первенец ты мой, – говорила она, рыдая, –вот ты теперь такой же, как был маленький, так же приходил ко мне, так же иобнимал и целовал меня; еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты утешал насодним уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца, – то сколько раз мы,обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали. А что я давноплачу, то это сердце материнское беду предузнало. Я как только в первый разувидела тебя тогда, вечером, помнишь, как мы только что приехали сюда, то все потвоему взгляду одному угадала, так сердце у меня тогда и дрогнуло, а сегодня,как отворила тебе, взглянула, ну, думаю, видно, пришел час роковой. Родя, Родя,ты ведь не сейчас едешь?

– Нет.

– Ты еще придешь?

– Да… приду.

– Родя, не сердись, я и расспрашивать не смею. Знаю, что несмею, но так, два только словечка скажи мне, далеко куда ты едешь?

– Очень далеко.

– Что же там, служба какая, карьера, что ли, тебе?

– Что бог пошлет… помолитесь только за меня…

Раскольников пошел к дверям, но она ухватилась за него иотчаянным взглядом смотрела ему в глаза. Лицо ее исказилось от ужаса.

– Довольно, маменька, – сказал Раскольников, глубокораскаиваясь, что вздумал прийти.

– Не навек? Ведь еще не навек? Ведь ты придешь, завтрапридешь?

– Приду, приду, прощайте.

Он вырвался наконец.

Вечер был свежий, теплый и ясный; погода разгулялась еще сутра. Раскольников шел в свою квартиру; он спешил. Ему хотелось кончить все дозаката солнца. До тех же пор не хотелось бы с кем-нибудь повстречаться.Поднимаясь в свою квартиру, он заметил, что Настасья, оторвавшись от самовара,пристально следит за ним и провожает его глазами. «Уж нет ли кого у меня?» –подумал он. Ему с отвращением померещился Порфирий. Но, дойдя до своей комнатыи отворив ее, он увидел Дунечку. Она сидела одна-одинешенька, в глубокомраздумье и, кажется, давно уже ждала его. Он остановился на пороге. Онапривстала с дивана в испуге и выпрямилась пред ним. Ее взгляд, неподвижноустремленный на него, изображал ужас и неутолимую скорбь. И по одному этомувзгляду он уже понял сразу, что ей все известно.

– Что же мне, входить к тебе или уйти? – спросил оннедоверчиво.

– Я целый день сидела у Софьи Семеновны; мы ждали тебя обе.Мы думали, что ты непременно туда зайдешь.

Раскольников вошел в комнату и в изнеможении сел на стул.

– Я как-то слаб, Дуня; уж очень устал; а мне бы хотелосьхоть в эту-то минуту владеть собою вполне.